Сергей Беляков - Гумилёв сын Гумилёва
Эта неожиданная скупость говорит, конечно, не об алчности, а о каком-то болезненном состоянии. Ахматова, даже получая приличные гонорары за переводы, не умела и не хотела обустроить даже собственный быт, купить самые необходимые вещи. Ее лежанку (иначе не скажешь) в Будке много лет подпирал кирпич. Анна Андреевна была поэтом, а не ростовщиком. Переводы оказались только поводом, но не причиной ссоры, да и сама ссора началась, когда Гумилев был еще в лагере.
В любом случае эта вражда дорого будет стоить им обоим. Лидия Чуковская имела все основания записать: «Никакое по становление ЦК не властно с такой непоправимостью перегрызать сердечную мышцу, как грызня между близкими».
«От обиды я нажил язву», — уже в старости рассказывал Гумилев своему другу, академику Панченко. «Именно эта язва в конце концов свела его в могилу», — добавлял Александр Михайлович.
После смерти Ахматовой Гумилев скажет Михаилу Ардову, что 5 марта 1966 года потерял мать в четвертый раз: «…первый – какое-то отчуждение в 1949 году, второй – в пятьдесят шестом, сразу после освобождения, третий – последняя ссора, когда они перестали встречаться».
Мать и сына пытались примирить и Нина Антоновна Ольшевская, и Эмма Григорьевна Герштейн. Впрочем, мирили ли знакомые Ахматову с Гумилевым или же ссорили – сказать трудно. Осенью 1965-го друзья Ахматовой не пустят Гумилева в больницу к матери, он только сможет передать ей записку. Ахматова, правда, была возмущена: «Как же не понимают мои друзья, — сетовала она, — что это сын мой единственный, самый близкий мне человек, наконец, единственный мой наследник…»
Впрочем раньше, осенью 1961-го, Гумилев не хотел видеть Ахматову даже в больнице, да и в ее инфаркт не поверил: «А мою болезнь он не признаёт. "Ты всегда была больна, и в молодости. Всё одна симуляция"». Из рассказа Ахматовой неясно, сказал ли он это Ахматовой уже после 30 сентября (по телефону?) или ей стало плохо во время разговора.
Надо сказать, что и Ахматова в свою очередь не верила в болезни сына: «…он говорит, что у него язва, а сам на шестой этаж втаскивает стол, от чего при язве он умер бы. Он, конечно, чем то болен, но добрая половина его болезни ни что иное, как остатки лагерной симуляции».
Осенью 1962 года Ахматова раздумывала, стоит ли поздравлять Льва с днем рождения, вдруг рассердится? Что же, она хорошо знала своего сына. Еще 12 сентября 1962-го он писал Василию Абросову: «Моя мамаша продолжает порочить меня где может. Возврата отношений не может быть».
В 1965 году Ахматова уверяла Эмму Герштейн, что Льву достаточно прийти и попросить: «Мама, пришей пуговицу», как мир между ними тут же наступит. Красиво, хотя пришивала ли она ему пуговицы прежде?
Мне хотелось бы завершить эту главу немедленно и завершить, по возможности, примирением матери и сына или хотя бы намеком на примирение, как попыталась это сделать Эмма Герштейн.
Увы, даже смерть матери не принесла мир в душу Льва Николаевича. На похоронах Гумилев плакал, но обид своих не забыл и не простил.
Знаменитый реставратор, искусствовед Савва Ямщиков утверждал, что в беседах с ним Гумилев никогда не касался двух тем: «…страданий узника ГУЛАГа и отношений с матерью. "Я не хочу посвящать Вас в хождение по кругам ада, ибо у меня не останется времени для науки"», — говорил Лев Николаевич. Однако с другими собеседниками Гумилев был намного откровеннее.
В своих воспоминаниях, записанных в 1986-1987 годах на магнитофонную ленту, Гумилев ничуть не доброжелательнее к Ахматовой, чем в своих горьких письмах из Камышлага. По свидетельству географа Олега Георгиевича Бекшенева, Гумилев в 1972 году не стеснялся ругать Ахматову даже на лекциях перед студентами. Историк литературы Михаил Давидович Эльзон в конце восьмидесятых с возмущением показал Гумилеву выпуск «Книжного обозрения», где ахматовский «Реквием» был назван «памятником самолюбованию». На это Гумилев ответил: «Правильно». — «Что правильно?!!» — «Памятник самолюбованию».
О противоестественной вражде матери и сына говорили и писали современники, о ней пишут биографы, литературоведы. Но все их версии восходят всего к двум первоисточникам: к высказываниям Ахматовой, к интервью и воспоминаниям Гумилева.
ВЕРСИЯ ГУМИЛЕВА
Лев Гумилев еще в лагере решил, что с его матерью произошла какая-то неприятная для него перемена. Московская встреча с Ахматовой его в этом убедила. Но что же послужило причиной перемены?
Из магнитофонной записи 1986 года: «Ее общение за это время с московскими друзьями – с Ардовым и их компанией, среди которых русских, кажется, не было никого, — очень повлияло на нее».
Из магнитофонной записи 1987 года: «Я приписываю это изменение влиянию ее окружения, которое создалось за время моего отсутствия, а именно ее новым знакомым и друзьям: Зиль берману, Ардову и его семье, Эмме Григорьевне Герштейн, писателю Липкину и многим другим, имена которых я даже теперь не вспомню, но которые ко мне, конечно, положительно не относились».
Слова Гумилева в пересказе филолога Михаила Кралина, 1980е годы: «Когда меня забирали, она осталась одна, худая, голодная, нищая. Когда я вернулся, она была уже другой: толстой, сытой и облепленной евреями, которые сделали всё, чтобы нас разлучить».
К отношениям Гумилева с евреями мы еще вернемся, но уже сам список «недоброжелателей» Гумилева должен удивить читателя. С каких пор Виктор Ардов, в 1936-м хлопотавший за отчисленного из университета Леву, стал его врагом? Правда, после смерти Ахматовой, когда начнется тяжба за наследство Ахматовой, Ардов, ко всеобщему удивлению, станет на сторону Ирины Пуниной.
Более того, Надежда Яковлевна Мандельштам писала, что в окружении Ахматовой один только Анатолий Найман не настраивал ее против сына. Но опятьтаки с еврейским заговором не получается: еврей Найман даже в глаза осуждал Ахматову за конфликт с Львом, а та же Ирина Пунина, русская, была как раз самым последовательным противником Гумилева.
Но если об отношениях Гумилева с Ардовыми можно спорить, то уж Эмма Герштейн, добрый ангел Гумилева, явно не заслужила такой отповеди. Не было другой женщины, так бескорыстно и самоотверженно хлопотавшей за Гумилева, отдавшей ему столько лет жизни.
Впрочем, именно к письмам Эммы Герштейн, очевидно, восходит версия об ответственности друзей Ахматовой. 25 марта 1955 года Гумилев вложит в конверт с письмом к Эмме записку для Виктора Ардова. Гумилев попросит Эмму записку прочитать, отведя своей подруге роль цензора. Эмма, как мы помним, прочитала эту, по ее словам, «наивную и глупую» записку, но передавать Ардовым не стала, предпочла уничтожить текст. До нас дошла только первая фраза: «Что я Вам сделал плохого?».
Вероятнее всего, о какой-то неблаговидной, с точки зрения Гумилева и Герштейн, деятельности Ардова Лев мог узнать от самой Эммы. Этому есть и еще одно косвенное подтверждение. Герштейн в мае 1955-го собиралась сопровождать Ахматову в Омск на свидание с Гумилевым, но, по словам Эммы, Анна Андреевна «подверглась такому натиску противников этой поездки, что совершенно растерялась». Среди противников Эмма называет «Пуниных, Ардовых и окружающих их лиц».
Хотя версия о «вредном влиянии» ахматовских знакомых-евреев и возникла уже в пятидесятые, в сознании Гумилева она, по всей видимости, утвердится лишь много лет спустя, ведь все процитированные высказывания относятся уже к восьмидесятым годам. К тому же в пятидесятые Гумилев еще не был последовательным антисемитом.
Несколько иначе о влиянии недоброжелателей Гумилева на Ахматову писал в июле 1962-го литературовед Юлиан Григорьевич Оксман. Он винил прежде всего семейство Пуниных: «Тяжелые конфликты с Левой только на этой почве, так как Пунины его обижали и обижают, а он ревнует мать к ним».
В своих самых злых письмах из лагеря Гумилев обвиняет не друзей и знакомых Ахматовой, он обвиняет мать, прежде всего мать. Когда Анна Андреевна предположила, что ее с сыном кто то ссорит, Гумилев тут же отреагировал: «Увы – это она сама».
Более того, даже теплые, приятные ему письма Ахматовой Гумилев приписывал влиянию других людей, прежде всего – Эммы: «Если мама "возвращается на стезю нормальной человечности", то это только ваша заслуга». «…Не сержусь больше на маму. Я, конечно, понимаю, что Вы провели среди нее разъяснительную работу».
Как мы помним из «неконфуцианских» писем, упреки Гумилева сводились к двум обвинениям. Во-первых, Ахматова недостаточно хлопочет о нем, поэтому затягивается его освобождение. Во-вторых, она не отвечает на его вопросы, не уделяет сыну родственного внимания и даже не едет к нему на свидание, хотя такая возможность представилась впервые еще за два года до его освобождения.
Первый упрек особенно тяжек и, в целом, несправедлив. Стоило Эмме неосторожно сказать: «Лева, вас освободил XX съезд», как он воскликнул: «Ага! Значит, мама вообще не подавала никакой просьбы!!» Как видим, от «еврейской» версии Гумилев был еще очень далек. Ахматова все-таки многое сделала для его освобождения. Более того, она сделала даже больше, чем могла.
