Дмитрий Быков - Школа жизни. Честная книга: любовь – друзья – учителя – жесть (сборник)
Ирина Завьялова
Детские судьбы и взрослые игры
Работая с 1985 года учительницей, понимаю, каким подарком в детстве была для своей классной руководительницы и вообще для школы, где училась. Сама удивляюсь теперь: в двенадцать-тринадцать лет ребенок сочинял и воплощал сценарии общешкольных праздников, литературных вечеров, а летом вместо какой-то официально оформленной дамы работал старшей пионервожатой городского лагеря («площадки»).
И, думаю, если б не произошла история, о которой я хочу рассказать (и, конечно, если б не «пятый пункт»), то наверняка сделал бы этот ребенок семидесятых карьеру – в масштабах Ленинграда, а то и до депутата Госдумы бы дотянул или до его помощника… Да… Но меня однажды «задвинули».
Я была членом совета дружины нашей петродворцовской школы, и мы периодически обсуждали рекомендации для приема в комсомол. Сама я уже стала комсомолкой. Помню, меня разочаровало собеседование в райкоме: мы учили Устав, конспектировали труды Ленина, выпытывали у старших ответы на каверзные вопросы, типа: «Сколько стоит Устав ВЛКСМ? Две копейки? Ты что?! Он бесценен. Ха-ха!..» А на меня там посмотрели, переглянулись, услышав фамилию, – и радостно объявили, что со мной все ясно: единогласно.
Чтоб не разочаровались другие, мы с «боевыми товарищами» стали требовательно подходить к обсуждению кандидатов и… почти никому не давали рекомендацию в ВЛКСМ: ведь у наших семи-восьмиклассников не сформировалось нужное для борьбы за коммунизм сознание… Вскоре мне шепнула наш организатор внеклассной работы Ирина Георгиевна, что ее отругали в райкоме за невыполнение плана приема в комсомол. Абсурдность ситуации для меня была очевидна. Меня это потрясло. Начитавшись книг про пионеров-героев (слава богу, школьный библиотекарь Инна Ефимовна подкладывала к «Улице младшего сына» «Кондуита и Швамбранию», а дома благодаря маме звучали Окуджава, Дольский и Высоцкий), я решила действовать.
В то время в 16.00 по радио шла передача «Ровесник», частым гостем которой был инструктор ЦК ВЛКСМ, толково отвечавший на волнующие нас вопросы. Туда, «дорогая передача», я и написала письмо, наполнив его болью за существующие (?) планы приема в комсомол.
В марте я собиралась в «Артек» – не от школы, а от моего отряда, победившего в телеигре «Один за всех – все за одного», в которую я втянула одноклассников.
…На днях мне исполнилось 50 лет. Мама принесла папку моих бумаг – дипломы победителя олимпиад, грамоты за отличную учебу и активную общественную работу, газетные заметки обо мне – участнике бардовских фестивалей (это уже студенческая пора). Между нами – конверт. В правом верхнем углу его – «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Под этим подчеркнутым призывом чернеет: Всесоюзный Ленинский Коммунистический Союз молодежи. Затем еще чернее, жирнее и крупнее: ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ, ну и адрес отправителя: Москва, ул. Богдана Хмельницкого, дом 3/13. (Интересно вам, что там сейчас? Поселок Минвнешторга!)
Вот текст письма Исх. № 10/11:
Ира! В ВЛКСМ нет нормативных документов, устанавливающих план приема юношей и девушек в члены Ленинского комсомола, не высказывались и рекомендации по определению разнарядки на прием молодежи в ВЛКСМ.
Мы поручили Ленинградскому обкому комсомола внимательно разобраться с фактами, о которых ты пишешь, принять конкретные меры по повышению уровня работы комитетов комсомола по подготовке к приему в члены ВЛКСМ и дать тебе подробное разъяснение по поднятым вопросам.
Зам. зав. Отделом школьной молодежи ЦК ВЛКСМ С. Дармодехин. 16.02.1978Из-за ошибки в нумерации квартиры (небрежность секретарши?) письмо нашло адресата только в марте, за несколько дней до моего отъезда в Крым. Помню, что, вытащив его из ящика, я побежала к маме на работу, чтоб похвастать, что меня заметили в самой Москве. Что-то павлико-морозовское скребло в душе, но правда была на моей стороне! Я взлетела на чердак здания РОНО, где обычно до 22–23-х вечера работала моя мама, инспектор.
– Ты кому-нибудь показала письмо?
– Нет, я сразу к тебе.
– Ну вот, иди домой, спрячь его и никому не рассказывай. Иначе тебе не то что «Артека» – даже не знаю, что будет…
Как меня ни распирало, я продержалась – и через несколько дней уехала в лагерь. А к исходу смены пришло письмо от товарища по оружию, Светы Ш., из которого стало известно, что нашей пионерской дружине впервые за много лет не дают звания «Правофланговая». Виновата я, написавшая в ЦК какое-то письмо, из-за чего трясут наш райком.
Я вернулась домой. Мама грустно и твердо попросила меня не ходить никуда, куда б меня ни вызывали, и обо всем, что со мной будет, сообщать ей.
В первый же день в школе Ирина Георгиевна схватила меня, подкараулив у столовой, за шиворот, вбросила в свой маленький кабинет, закрыла дверь на ключ и стала «промывать мне мозги». Из ее ора я расслышала, что Александр Матросов не совершил бы своего подвига, если б не был комсомольцем, потому что он был плохим, а в комсомоле его исправили. Что планы есть, даже точные цифры – и они были мне показаны. И, устав от собственного крика, подытожила: к сожалению, исключить меня из комсомола они не могут (а я уже этого захотела), но уж общественной работой заниматься мне никто теперь не позволит. Меня изолировали. «Школа без тебя обойдется, а вот ты…»
Потом, через много лет, я узнала от мамы, что меня вызывали на заседание райкома комсомола, на какие-то совещания директоров, но ходила она, и ее вместо меня там «песочили», и что два директора из тринадцати после такого совещания пожали ей руку, а один из них – даже при всех! – посоветовал мною гордиться. Это была Вера Георгиевна Черкасова. (А шесть лет назад она ушла на пенсию, подготовила к блестящей сдаче творческого экзамена в университет мою дочь, и мы с ней, Почетным жителем Петергофа, иногда за кофе и коньяком вспоминаем дела давно минувших дней: оказывается, она сбежала из райкома на заре своей взрослой жизни, категорически не приняв этого, чем и какими методами он занимается.)
Конечно, сознание правоты и сочувствие друзей придавали сил, но теперь я понимаю, что должность мамы смягчила удары. Как понимаю, что взрослые нас обманывали и сами заигрались до искреннего лицемерия. И масштаб этой игры и этого вранья – целая страна…
Ирина Красильникова
Язык твой – враг твой
«Язык твой – враг твой!» – твердили мне, естественно, из самых лучших побуждений. Я всегда согласно кивала головой. Хотя… Как выяснилось, на латинском эта фраза звучала несколько иначе: Lingua est hostis hominum amicusque diaboli et feminarum – Язык – враг людей и друг дьявола и женщин. Только мне лично он другом так и не стал…
Баба Аня меня учила: «Все что-то обсуждают, а ты молчи, молчи». Учитель химии вторил: «Запомни, ты ничем не отличаешься от других детей!.. Только немного лучше рисуешь». «Ну вот, все дети как дети, а ты опять отличилась!» – вздыхала мама, в очередной раз посетившая школу по поводу моих «новых художеств». Лишь один папа, к счастью, ничего не твердил. Его нельзя было волновать такой ерундой, как мое школьное поведение: он в космос ракеты запускал.
Итак, хоть мне все и «твердили», и в 1979 году, в момент написания годового сочинения по окончании девятого класса нашей московской средней школы № 531 имени Героев Перекопа я была уже вполне взрослой и, казалось бы, должна была понимать, чем грозит «свободное волеизъявление», но… Вот уж тридцать пять с хвостиком лет я нет-нет да вспоминаю этот случай и в который раз задаюсь вопросом: что за странная муха цеце укусила меня в солнечный майский день 1979 года, на который и назначено было написание злополучного сочинения «Будущее моего города»? Могла ли я тогда – как все – «накатать» про высотные дома из стекла и бетона, чистые светлые улицы и счастливых людей, спешащих на любимую работу»? Могла! И… не могла одновременно. Потому что одна детская обида не давала мне покоя.
Была у меня с самого раннего детства – это лет эдак с четырех – заветная мечта: мультики рисовать. Но первое же наше с мамой посещение «Союзмультфильма» показало, что мечтать об этом мне, дочке инженеров, не стоит. Потому как в детский кружок рисованной мультипликации можно было попасть, только имея родителей-режиссеров или на худой конец какую-нибудь тетю Машу, виртуозно разливающую сок по стаканам в буфете Дома кино. Об этом и поведал нам тихонько руководитель кружка. «Ищите дядю-режиссера, – сказал он маме на прощанье. – И я с удовольствием возьму вашу девочку: у нее рисунки добрые и живые».
«Дядю-режиссера» мне-таки через пару лет отыскали: он в местном детском садике Дедом Морозом подрабатывал. Так что в кружок желанный я попала – правда, «переростком», – и долго еще с нескрываемым изумлением взирала на детишек режиссеров, от скуки пуляющихся на занятиях шахматными фигурками. Они ведь не по призванию сюда пришли, эти дети, не потому, что с «дядей Котеночкиным» хотели, как я, волка рисовать. Вот такая у меня была детская обида, и забыть ее, как мне этого ни хотелось, я не могла.
