Валентина Мухина-Петринская - Встреча с неведомым
Мы с профессором всю эту неделю работали как одержимые. И каждый день Сафонов заглушал мотор и шел с нами за образцами. А погода баловала нас Антарктида казалась безобидной, как Подмосковье в начале апреля! Мы работали в одних костюмах, и то было жарко.
...Сафонов позвал нас закусить. Он приготовил горячий кофе, сделал бутерброды. Усталые, веселые, проголодавшиеся мы присели возле вертолета. Ермак ел без особого аппетита. Обычно молчаливый, тогда он разговорился.
- Валя устала от Севера,- с неожиданностью сказал он о жене.- Я, признаться, тоже. Шесть лет работали в обсерватории. Да еще перед этим я два года летал над Охотским морем. Сам-то я архангельский, тоже, конечно, не юг! Сынок теперь там у моей тетки. Я ведь сирота. Меня тетка воспитала. Хорошая женщина, добрая, веселая. Библиотекарь. Жили мы с ней хоть и бедно, но дружно и весело. Вот Валя защитит диссертацию, и переедем в Москву.
- Будете жить у тестя? - благодушно спросил Черкасов.
- Да. Валя ведь москвичка. Может, и тетю Любу перетащим к нам. Она скучает одна.
Черкасов усмехнулся.
- Не останешься ты в Москве. Опять поедешь со мной в экспедицию.
Сафонов смущенно улыбнулся.
- И Валя твоя долго не усидит в столице. Она же прирожденный исследователь и путешественник. Она была моя любимая ученица. И не потому, что дочь моего друга, а потому, что я сразу увидел в ней географа по призванию. Настоящего географа! Я скажу, как у вас будет, Ермак. Сын с тетей будут жить у дедушки в Москве, а папа с мамой будут к ним всегда возвращаться.
- Пожалуй, что так,- улыбнулся Ермак.
Черкасов положил руку на его плечо и закончил серьезно:
- Москва - самое лучшее место на Земле для возвращений... Я сам туда всю жизнь возвращаюсь. Но жить в ней безвыездно я бы не смог.
Я удивился.
- А где же тогда...
- В Антарктиде,- ухмыльнулся Черкасов, и я не понял, шутил он или сказал серьезно.
Пока мы ели и разговаривали, неожиданно подул ветер. Не отошли мы и двадцати метров от вертолета, как ветер уже завыл на разные голоса, стал с силой хлестать в лицо. Мельчайшие песчинки - не то снег, не то песок кололи щеки, засоряли глаза. Стало тяжело дышать.
- Пожалуй, надо отправляться восвояси! - крикнул мне Черкасов.
Мы вернулись к вертолету. Сафонов озабоченно смотрел на машину - ее раскачивало...
- Взлетим? - спросил Черкасов.
- Придется переждать,- ответил Ермак.- Помогите мне закрепить вертолет.
Мы тщательно укрепили вертолет и поспешили укрыться в нем. Конечно, было благоразумнее переждать бурю. На меня почему-то напала сонливость, и я пристроился на брезенте подремать. Уснуть я не уснул, а именно дремал, слыша и понимая каждое слово, которое не заглушал вой ветра.
Черкасов и Сафонов наперерыв вспоминали экспедицию в Арктику на горное плато. Когда они впервые прибыли туда, это тоже было белое пятно на карте. Огромное базальтовое плато с бездонным озером посредине. Вулкан Ыйдыга. Ледник, дающий жизнь реке. Вспоминали какой-то крест землепроходцев, бродягу Абакумова, виновника гибели первой экспедиции на плато. Но они оба почему-то любили этого бродягу и вспоминали его с умилением. Вспоминали эскимоса Кэулькута и очень смеялись...
...Кажется, я все-таки уснул, а когда проснулся, ветер уже не выл, а Дмитрий Николаевич разбирал образцы, которые мы здесь собрали, и громко восторгался ими.
- Редкие экспонаты! На вес золота! - восхищался профессор.
- Мне приятно, что во всем этом и мой труд,- тихо сказал Сафонов.Кажется, ветер утих. Я выйду посмотрю.
Ермак вернулся и стал запускать мотор.
- Взлетим, Ермак? - обеспокоенно спросил Черкасов. Пилот молча улыбнулся. Это была последняя его улыбка,
которую мы видели.
Сафонов был отличный пилот, он уже почти год работал в Антарктиде, но разве можно за год постигнуть все ее своеобразие, неожиданности и нелогичность. Ветер как будто утих, но когда вертолет стал подниматься, неожиданно налетевший шквал подхватил вертолет, словно перо птицы, и с силой бросил о скалы.
Я первый опамятовался. Я и не терял сознания. Просто меня несколько раз перевернуло и ударило. В плече нестерпимо болело, но я был цел и невредим. Кроме нескольких синяков и растяжения связок, ничего со мной не случилось. Сдерживая стон, я поднялся на ноги. Вертолет лежал на боку, все стекла разбились, винт сломан, лопасти погнуты. Черкасов, кряхтя, пытался подняться. Я помог ему. Он обо что-то ударился: из ранки на голове текла кровь. Я хотел завязать ему голову платком, но он отмахнулся.
- Ты жив, Санди? - сказал он рассеянно. Он оглядывался вокруг, ища Сафонова.
- Его здесь нет,- сказал я,- подождите минутку, я вылезу и посмотрю, что с ним...
Я хотел выбраться через фонарь - верхнюю часть кабины пилота, но профессор оттолкнул меня и вылез первым. Его охватила тревога. Я вылез за Черкасовым. Ветер опять выл, как сирена.
...Сафонов лежал довольно далеко от вертолета - возле большого валуна. Глаза его были открыты. Он смотрел на небо и не пытался встать. Как будто отдыхал. Профессор бросился к нему и присел перед ним на корточки.
- Ермак! - произнес он с беспредельной нежностью и отчаянием.- Что с тобою, Ермак?
- Все в порядке...- сказал Ермак, и вдруг - хрип. Так он умер.
Я сразу понял, что он уже умер. А Черкасов никак не мог понять, не хотел этому верить. Он поднял Сафонова, перенес его на ровное место и стал делать ему искусственное дыхание. От горя он словно помешался. Я сел на землю и заплакал.
- Санди! Иди сюда! - гневно позвал меня Черкасов.
Он сердился на меня, зачем я думаю, что Ермак умер. Он дышал ему в рот, массировал сердце, расстегнув на нем комбинезон. Стал ритмически поднимать и опускать его руки. Чтоб его успокоить, я стал ему помогать. Но уже через две-три минуты Черкасов оттолкнул меня. Я был неловок. У меня адски болело плечо, а главное, я ведь видел, что Ермак мертв. Черкасов долго еще поднимал и опускал руки Ермака, а они все холодели и холодели.
Было, должно быть, три часа ночи (мои часы стали), когда профессор понял, что Ермак мертв.
Тогда Черкасов сложил Ермаку руки на груди и закрыл ему глаза. Веки не закрывались, и он положил на них два камушка. Сел^ возле Ермака на землю и тяжело, словно икая, заплакал. Мой носовой платок, которым я все же завязал ему голову, весь пропитался кровью. Я вдруг испугался за профессора.
И я снова полез в искореженный вертолет и стал выгружать продукты, палатку, одеяла, спальные мешки. Следующий час, пока Черкасов понуро сидел возле Ермака, я поставил палатку и приготовил поесть. Потом нашел в вертолете рацию... К моему великому удивлению, она была цела. Я не выдержал и снова заплакал. Человек мертв, а рация уцелела. Я дал знать о несчастье на станцию Грина. Просил радировать в Мирный, чтоб срочно вылетали за нами.
Я достал из аптечки йод и бинт и, подойдя к Черкасову, осторожно отодрал прилипший к ране окровавленный платок, молча стал мазать йодом. Боль отрезвила его и усилила горе. Он замычал и стал раскачиваться.
- Дайте забинтовать! - заорал я.
Черкасов присмирел и послушно дал забинтовать голову.
- Идемте, вы должны поесть,- сказал я. Он медленно покачал головой.
- Вы должны поесть. Должны лечь. Я приготовил спальный мешок. Вам совсем плохо. Вы ослабели от потери крови.
Так я убеждал его, хотя сам еле держался на ногах. У меня вдруг закружилась голова. Должно быть, я сильно побледнел. Черкасов поддержал меня.
- Это тебе нужно уснуть... - сказал он ласково.
Потом мы завернули Ермака в одеяло и оставили под белым ночным небом, а сами пошли в палатку. Как ни странно, захотелось есть.
- Рация цела? - спросил Дмитрий Николаевич. Я сказал, что уже уведомил о несчастье.
- Завтра нас заберут, если не поднимется метель,- апатично заметил он и внимательно посмотрел на меня.- Залезай в мешок и поспи.
- А вы?
- Я буду сидеть с ним.
Я так вымотался, что не мог даже протестовать. Залез в мешок и тотчас уснул. Но сон мой был беспокоен и мучителен. Меня терзали кошмары. Скоро я проснулся нисколько не отдохнувший. Я сильно замерз, поспешно вылез из спального мешка, оделся потеплее и вышел.
Черкасов сидел на камне возле тела друга. Он постарел за эту ночь лет на десять. Я еще никогда не видел его таким. Всегда он был подтянут, весел и уверен в себе.
Я подошел и, сдерживая дрожь, стал рядом.
- Санди! - Черкасов схватил меня за руку и посмотрел мне в глаза пытливо и вопрошающе. Уж не думал ли он, что я его осуждаю? За что? - Это я его заставил ехать в Антарктиду. А ему так не хотелось. Он словно предчувствовал. Но Ермак никогда не отказывался, не боялся трудностей. "Раз надо, значит, надо",- только, бывало, и скажет.
- Ни один настоящий летчик не откажется поехать в Антарктиду! возразил я горячо.- Не вините себя, Дмитрий Николаевич. Это случайность, что разбился Ермак, а не вы или я. Никто не виноват в его смерти.
Профессор сжал мою руку и отпустил ее. Небо над горами засверкало и зазолотилось; поднималось солнце. Я посмотрел на Ермака. Камушки с его глаз Черкасов уже убрал, глаза были закрыты. Ермак словно спал. И бледное лицо его было добрым и ласковым, как и при жизни.
