Михаил Булавин - Боевой 19-й
— Слушай, молодая! Слышь, ты!
Очнувшись, она обернулась. На дороге близ мельниЦы стоял солдат с котомкой за плечами, с палкой и махал ей забинтованной рукой.
— В село скоро поедешь?
— Как скоро, так сейчас! — крикнула Наталья.
Солдат постоял, потом снял с плеч котомку и направился к ней.
— Ноги потер до крови, утомился я, не могу дальше идти.
— А ты чей?
— Я-то? .. Погоди, погоди, — он остановился, присмотрелся. — Наталья Пашкова! Да никак это ты?
— Семен Быков! — вскрикнула Наталья и соскочила с воза. — Откуда ты?
— Издалеча.
— Надолго? — она взбила на возу сено и, тормоша Семена, просила: — Да ты садись вот сюда. Давай котомку. Вот Нюрка-то обрадуется. Тебя часто во сне видела. Спрашивала, к чему бы это? Не то, говорит, убили, не то скоро домой придет?
— Ну, слава богу, значит, жива она. А детишки мои как?
ri- Детишки живы, здоровы. Ну, а ты совсем ко двору, аль на побывку?
Семен показал свою культю и, словно сам удивляясь, водил по ней здоровой рукой и горестно улыбался.
— О, господи! — простонала Наталья и, отвернувшись, закрыла лицо.
— Отвоевался я. По чистой, — печально проговорил Семен. — А у вас какие перемены? — Семен сел. — Что в селе делается? Как Груздев поживает?
Наталья не сдержалась и заплакала.
— Груздева белые расстреляли.
— Петра Васильевича?!
— Рощина Ерку в куски изрубили.
— Про того я знаю. Это еще в мою бытность. А вот Петра Васильевича..'. Да-а. Гляди-ка, какое дело. Вечная память ему.
Наталья вытирала глаза, Семен хмурился и смотрел перед собой. Он ловко скрутил тремя пальцами правой руки цыгарку, закурил и с трудом выговорил:
— Ия горькую весть принес Любахе Петрушевой. Клим убит.
— Ой, Лю-убушка! Горькая головушка!.. — запричитала Наталья.
— Ну, Наташа, будет, не мути ты мою душу,— попросил Семен.
Вышла Арина и бросилась на шею Семену. Все вспомнилось. Старое горе смешалось с новым и прорвалось в бурных женских слезах.
— Да цыцте вы, бабы, — махал перед ними Семен своей культей, — не шумите вы.
Из дверей мельницы выглядывала черная голова Мокея. Он злорадно улыбался.
— Ну, поехали, поехали, — торопила Арина.— Свези Семена, а потом вертайся, Наташа.
Дорогой Наталья осторожно спросила Семена об Устине.
-— Последний бой мы вели возле станции Тамбов, — рассказывал Семен, — тут меня три раза, поранило, и больше никого я не видел. Не помню уж, как меня товарищи вынесли из боя, только через какое-то время я опамятовался в госпитале. И как приключилось это заражение, значит, крови, то доктор сказал: либо тебе, Семен, помирать, либо жить без руки. Ну, я согласился жить. А Устин, стало быть, подался дальше. Горяч он в бою, меры нет. Как шальной, в самое пекло кидается. Где он теперь — и не скажу, Наташа, не знаю.
Вечером весть о возвращении Семена Быкова облетела все село. Стало на одного мужика и на одну вдову больше. Радость ходила в обнимку с горем. Потемнела Любаха, потухли глаза, и сразу будто на десять лет постарела. Детишки присмирели, тихо и печально в хате Клима Петрушева. Долго еще будет Любаха плакать, просиживать у окна длинные осенние ночи и в неизбывной тоске своей стонать и звать дорогого мужа.
Приходили к ней бабы. Утешали.
— И наше сердце гложет боль. Но не поддавайся лиху, что же делать, слезами горю не поможешь.
— Уж так повелось. Мужикам нашим — воевать, а нам, бабам, — страдать. Терпи да ребятишек расти.
Анюте Быковой трудно было смириться с тем, что муж без руки. Глянет на Семенову культяпку, подожмет губы и из хаты вон. Выплачется и снова в хату.
Пришел новый председатель сельсовета, бедняк Федот Тычков, и на жалобы Анюты спокойно сказал:
— Абы не без головы. На тот случай и даны две руки человеку. Ты радуйся. Твой вот вернулся, а Люба-хин никогда не вернется. Понимать надо.
Он подробно расспрашивал Семена о положении на фронте, о земляках, о том, что делается в городах и как живут там люди, и чем думает теперь заняться Семен.
—: Как чем! — удивился Семен. — Крестьянством.
— Трудно тебе будет..
— Понятно трудно, Федот Лукич, но надо прилов-чаться. Вот вишь, как кручу цыгарки, — показал ой.
— Их вовсе можно бросить, цыгарки-то. Ты вот головой шевели.
Они выпили и закусили.
— У меня струмент есть, — продолжал Семен мечтательно, — топор, пила, фуганок. Плотництвом, сто-лярством займусь.
Федота Лукича от хмельного бросило в пот, он раскраснелся и от второго стаканчика отказался наотрез.
Прощаясь, еще раз заметил:
— Тебе теперь головой больше работать надо, а не р»укой. Ну, поглядим еще, обмозгуем. Староват я стал, Семен. Ноги не держат, на уши и глаза ослаб. Мне пора, брат, на печь, да делов пропасть. Ну, будь здоров!
Не прошло и недели, как Семена вызвали в сельсовет.^ Его ожидали представитель из укома партии Чекунов и Федот Лукич.
Федот Лукич, пододвинув к столу табуретку, жестом пригласил Семена сесть. Чекунов снял пенсне и, протирая платочком стекла, смотрел на Семена близорукими глазами. На нем была кожаная фуражка с (красной звездой и новая солдатская шинель, длинные полы которой почти скрывали ботинки с туго намотанными обмотками. Через плечо висел в кобуре револьвер.
— Здравствуйте! — он надвинул на нос пенсне и подал Семену руку*
— Здравия желаю, товарищ, не знаю, как вас величать.
— Чекунов. Подсаживайтесь поближе.
Он вытащил тетрадку и карандаш, но ничего не записывал.
— Бедняк?
— Так точно, бедняк.
— Ну, расскажите нам, как воевали, товарищ Быков, — начал Чекунов.
— Ох, — покачал головой Семен, — это больно долго. Я ведь с самого четырнадцатого.
— А вы о гражданской.
— В гражданской я добровольно. Бился под Тамбовом. Вот, — показал он на культю. — Бились мы люто, невозможно рассказать. Людей было маловато и патронов не хватало. Одиннадцать атак отбыли, а все же ослабли. Слыхали, будто измена была, а то бы мы устояли. А вы это к чему, товарищ?
— Я из уезда, по поручению укома партии, прислан для укрепления советской власти на селе.
— Ага. Так, так, это хорошо. Укреплять надо. За то и бьемся.
— Вот мы подумали, подумали и решили остановиться на вас.
— То есть как это, дозвольте спросить?
— Давайте поближе к делу. Вы крестьянин-бедняк, фронтовик, человек опытный, советской власти преданный. Вот мы и решили выдвинуть вас на пост председателя сельсовета.
Семен глянул на Федота Лукича, потом на Чеку-нова и, убедившись, что они не шутят, воскликнул в крайнем изумлении:
— Да вы что, — смеетесь? Какой же из меня председатель? Человек я инвалидный, к войне не гожий, к труду малоспособный, руки у меня нет, как я руководить буду?
Чекунов улыбнулся, а Федот Лукич вставил:
— Голова-то у тебя есть?
— Понятно, имеется... Да вы це шутите, — вдруг заговорил он с чувством уязвленного самолюбия, увидев улыбку на лице Чекунова. — Я две войны, считай, отгрохал, на действительной три года пропотел, и, кабы не ранение, я до сей поры...
— Вы извините, товарищ Быков, — спокойно перебил Чекунов, — вас никто не собирался обидеть. Вас пригласили сюда потому, что знают вашу преданность советской власти, которую вы доказали на деле, потому что вам, как никому другому, близки интересы бедноты. Вы способны бороться с кулачьем и укрепить работу сельского совета.
Чекунов встал, прошелся и, пожав плечами, заметил:
