Борис Четвериков - Котовский (Книга 2, Эстафета жизни)
- А Мабузо?
- Мабузо - это Игорь Стеблицкий. Не как-нибудь, сын известного профессора...
- Что, правда он стихи пишет?
- Да какие это стихи? Срамота одна. "Шулы-булы, карабулы"... Наслушалась я их. И до чего народ упрямый. Женя их сколько раз выгонял, все лезут! Особенно Игорь, этот самый Мабузо. Я, кричит, новатор, новое течение изобрел! А Евгений книжку вытащил: вот, смотри, где твое изобретение - в девятнадцатом веке сделано! Очень сильно объяснялись они.
4
- О чем шумите вы, народные витии? - вошел Евгений Стрижов, совсем не тот, что был, совсем непохожий Стрижов. - Я еще на лестнице слышал...
Друзья обнялись, никаких объяснений у них не последовало, заговорили так, будто вчера только расстались. Марков сел с ними обедать, а уж до чего Стрижов книжке обрадовался:
- Вот это да! Вот это отколол номер! Я видел, читал, даже купил твою книжечку - вот она! Но это совсем другое дело - с надписью! А я ведь часто о тебе думал. О том, какую книгу следует тебе написать. Конечно, трудно будет, но если поднатужиться, потрудиться в поте лица...
- Ты разговаривай, а сам ешь в поте лица, - пододвинула ему тарелку Анна Кондратьевна.
- Какую же книгу?
- О самой сути: о всех нас.
- Хватил! О всех нас еще сто лет писать будут и материала не исчерпают.
- Пускай себе пишут, в добрый час. А ты не через сто лет, а сейчас, не откладывая, напиши. Мама, я супу больше не хочу, не подливай. Что у тебя еще? Котлеты? Вот это дело! Я тебе очень советую, послушайся меня.
- Советуешь, а сам даже рассказать не можешь, о чем же советуешь написать. Разве так советуют? Хочешь, сознаюсь? Я уже давно задумал - о тебе роман написать.
- Ну-у, брат!..
- А что? По-моему, так интересно.
- Нет, брось ты чудить, давай серьезно. Слушай меня. Значит, так. Я тебе все с самого начала. Наша эпоха. Ленин. Понятно? Или нет, я начну издалека. Вот Михаил Васильевич Фрунзе. Почему он разгромил Колчака? Изучил обстановку. Все продумал. Сосредоточил всю силу в один пункт, в одну точку. Так?
- Так.
- И нанес сокрушительный удар. Вот и книгу назови "Сокрушительный удар".
- Никто и читать не станет книги с таким названием!
- А как лучшие произведения называли? Самым простейшим образом: "Дым", "Обрыв", "Война и мир", "Маскарад". Чем хуже - "Сокрушительный удар"!
- Значит, ты предлагаешь написать роман о Фрунзе? Я так тебя понял?
- И так и не так. Я тебе один пример привел. А вот второй: Котовский с горсточкой людей захватывает Одессу, десятками берет в плен генералов, тысячами солдат и офицеров...
- Понимаю, не объясняй: произвел разведку, установил обстановку, точно рассчитал и нанес сокрушительный удар. Так?
- Так.
- Значит, ты мне рекомендуешь еще раз написать "Искусство побеждать"?
- Ни черта ты не понял. Знаешь, как Ленин предупредил ЦК партии: двадцать четвертого октября совершать переворот слишком рано, двадцать шестого октября - слишком поздно. Было выбрано двадцать пятое октября семнадцатого года. Теперь я все тебе сказал. Напиши роман о коммунистах, роман о советском народе, об Октябре, о новой эре человечества.
- И все сразу охватить? Этого не сумел бы сделать даже Лев Толстой.
- Он, конечно, не сумел бы. А ты должен суметь.
Такая решительность рассмешила не только Маркова, но и Анну Кондратьевну. Евгений посмотрел-посмотрел на обоих и тоже начал хохотать, даже вилку уронил на пол.
Но вот он перестал смеяться. Марков еще раз выслушал рассказ о том, как смерть Ленина заставила Стрижова одуматься, понять свои заблуждения и резко изменить жизнь.
- Не могу себе простить, что был таким дураком, не разобрался в очевидно ясной вещи! Ну ничего. Бывает. Ум за разум зашел. Теперь все. На всю жизнь. И знаешь: я счастлив.
- Ты мне еще не рассказал, на каком заводе работаешь.
- На ленинградском.
- А-а, понимаю. На энском?
- Вот-вот.
- И делаете вы энские изделия для военных целей. Понял, больше вопросов нет.
- Нас недавно Фрунзе навещал. Хвалил.
- Анна Кондратьевна, а что же вы поручение не выполняете?
- Какое еще поручение?
- Мабузо наказывал.
- Мабузо? - нахмурился Стрижов. - Опять они приходили?
- И просили тебе сообщить, что сбор сегодня у Шепетиловых или Шепталовых...
- Ну-ну. У Шаповаловых.
- И что будет Стелла.
Марков нарочно все это преподнес, чтобы посмотреть, как отнесется Евгений и прочен ли его разрыв с этой компанией.
- Ничего у них не выйдет, не пойду. Да и некогда мне, у меня курсы.
- А Стелла? - посмотрел Марков испытующе на друга.
- Стелла подождет. Кстати, никакая она не Стелла, а Сима, значит, Серафима. Ерундят ребята.
Марков заметил, что Анна Кондратьевна при упоминании Стеллы поджимает губы и осуждающе молчит - дескать, я не одобряю, а там дело твое. А Стрижову явно не безразлична Сима-Стелла, видно по всему, хоть он и старается не показать это. Марков усмехнулся: кажется, попал в точку. Что ж, если Стелла хороша и нравится Евгению, так тут возразить нечего, а матери... матери всегда считают, что все жены не достойны их прекрасных сыновей.
Стрижову пора было отправляться на курсы.
- Технику изучаю. Нашел свое призвание.
Марков проводил приятеля, и тот по старой привычке всю дорогу декламировал.
- Значит, стихам не изменил?
- Я не понимаю людей, которые уткнутся в технику и отрицают поэзию, литературу, музыку. Где же еще и учиться взлетам фантазии и вдохновению?.. Ну, так тебе куда? Направо? Жму руку, дружище. Скоро навещу.
5
Он сдержал слово и вскоре появился на Выборгской, в квартире Крутоярова. И пришел не один. С Орешниковым!
- Где вы познакомились? - встретил их Марков.
- Как где? Вот это вопрос! Николай Лаврентьевич? Да он у нас на заводе как дома, их заказы-то выполняем. А Иван Сергеевич дома?
- Сейчас выясним. Оксана! Принимай гостей!
В комнате послышался голос Оксаны: "А-а, пропащая душа! Ну-ка, ну-ка, где вы тут?" А Миша пошел к Крутояровым.
Надежда Антоновна встретила его у порога и шепнула:
- Ну как? Будем перевоспитывать юного чапаевца?
- Да нет, он уже, кажется, выправил линию. Все в порядке.
Иван Сергеевич, видимо, прилег вздремнуть на диване (он говорил: "Люблю спать в неудобной позе и невзначай!"), но услышал голоса и явился в своем великолепном, с кисточками, халате.
За ним, важничая и лениво потягиваясь, проследовал почтеннейший кот Мурза. Он щурил глаза и всем своим видом выказывал недовольство, что их с Иваном Сергеевичем потревожили.
И конечно же, всех потащили в крутояровскую столовую, за большой овальный стол с низко висящим над ним сиреневым абажуром. И конечно же, Надежда Антоновна быстро организовала чай.
Стрижов улучил момент, чтобы сообщить Маркову:
- Нарочно притащил этого человека. Видал он всего перевидал! Ты непременно познакомься с ним - материалов получишь кучу!
- Ты чудак, Евгений, - так же тихо ответил ему Марков. - Николая Лаврентьевича я, наверное, лучше, чем ты, знаю. А насчет материалов - так разве же я сумею охватить такие горизонты?
- На это, милый человек, всегда отвечают: "А разве Лев Толстой был женщиной, а какая у него Каренина?! Разве Жюль Верн плавал под водой?"
- Ничего себе мерка: меньше, чем Толстой, ты и не представляешь размаха!
- Дерзать надо!
- Чего вы там шепчетесь?
- Ругаю его, - пояснил Стрижов, - и велю дерзать.
- Дерзать? Надо! - подхватил Крутояров и с увлечением стал развивать эту мысль.
Затем общим вниманием завладел Орешников. Он рассказывал о Деникине, о белых. У него был острый глаз и большая наблюдательность, рассказы его захватили всех. Крутояров буквально набросился на него, выспрашивая, выпытывая, поощряя.
- Да у тебя тут конкуренты, - встревоженно пробормотал Стрижов, наклоняясь к Маркову. - Пока ты думаешь да примеряешь, Иван Сергеевич уже двадцать раз напечатает рассказ...
Но вскоре Стрижов пристыженно переглядывался с приятелем. Никогда не следует спешить с выводами! Крутояров прямо обратился к Маркову:
- Михаил Петрович! Ваша тема, мотайте на ус!
Орешников смутился и сразу стал менее красноречив, стал говорить вычурно, тщательно подбирать слова. Вскоре всем стало неинтересно и даже неловко за рассказчика.
Крутояров знал, как рискованно говорить людям, что их слова, их жизнь, их непосредственные живые рассказы могут превратиться в материал для художественного произведения. Часто бывает достаточно сообщить, что здесь присутствует писатель, чтобы нарушить всю прелесть беседы.
Крутояров попробовал исправить свою оплошность:
- Вы не совсем правильно поняли меня, Николай Лаврентьевич. Марков не собирается идти по стопам Булгакова и писать "Дни Турбиных". Но он, вероятно, соберется когда-нибудь написать о Котовском. И ему полезно послушать ваши интересные рассказы об Одессе, о белогвардейщине, а также о ваших встречах с Григорием Ивановичем.
- Я так и понял, - скромно ответил Орешников и стал рассказывать о своем Вовке, который каждый день удивлял все семейство необыкновенными суждениями и поступками.
