Френсис Йейтс - Искусство памяти
Ход сражения не скрывался. Напротив, оно происходило публично. Сенсационная дискуссия Диксона и Перкинса была тесно связана с наделавшими еще больше шуму "Печатями" Бруно и его столкновением с Оксфордом. Бруно и Диксон взяли на себя оба университета. Диспут Диксона с рамистским Кембриджем происходил параллельно диспуту Бруно с аристотелевским Оксфордом, результаты визита в Оксфорд отражены в работе Cena de le ceneri, опубликованной в 1584 году, — год дискуссии Диксона-Перкинса. Хотя рамисты были и в Оксфорде, цитаделью рамизма являлся Кембридж. Оксфордские доктора, набросившиеся на фичиновскую магию и коперниканский гелиоцентризм Бруно, не были рамистами, поскольку в сатире на них, содержащейся в Cena, они названы педантами-аристотеликами. Рамисты же были, конечно, анти-аристотеликами. История конфликта Бруно с Оксфордом и его отображение в Cena уже рассказана.[667] Моя цель здесь — лишь привлечь внимание к перекрестному столкновению Бруно с Оксфордом и его последователя — с Кембриджем.
Посвящая французскому посланнику книгу De la causa, principio e uno, также опубликованную все в том же беспокойном 1584 году, Бруно сообщает, какие великие беспорядки творятся вокруг него. Он подвергается стремительному потоку нападок, зависть невежд, домогательства софистов, злословие недоброжелателей, подозрения глупцов, усердие лицемеров, ненависть варваров, ярость толпы — лишь некоторые имена называемых им противников. От всего этого посланник служил ему каменной стеной, высящейся посреди океана и неподвижной под натиском бушующих волн. Посланник укрывает его от этой грозной бури, и в благодарность Бруно посвящает ему свою новую работу.[668]
Первый диалог De la causa, начинающейся с приобщения к солнечному свету новой философии Ноланца, полон предвестий грядущих переворотов. Элиотропио (гелиотроп — имя цветка, всегда обращенного к солнцу) и Армессо (возможно, измененное имя Гермес)[669] рассказывают Филотео, философу (сам Бруно), что Cena de le ceneri вызвала множество враждебных кривотолков. Армессо надеется, что новая книга "не станет предметом комедий, трагедий, жалоб, бесплодных пререканий, чего нельзя сказать о той, что появилась немного раньше и заставила тебя оставаться в домашнем уединении".[670] Говорят, что он слишком много берет на себя не в своей стране. На это философ отвечает, что ошибкой было бы убивать врача за то, что тот применяет неизвестное лекарство.[671] На вопрос, что же дает ему уверенность в собственных силах, он говорит о божественном вдохновении, которое он ощущает внутри себя. "Некоторые люди", замечает Армессо, "принимают все это за твои собственные поделки".[672] Говорят, что диалоги в Сena оскорбляют всю страну. Армессо выражает убеждение, что многое из этой критики справедливо, и он огорчен выпадом против Оксфорда. После чего Ноланец отказывается от своей критики оксфордских докторов, гордящихся славой монахов средневекового Оксфорда, к которым современные люди чувствуют неприязнь.[673] Такой поворот помог несколько разрядить напряженную ситуацию.
Армессо надеется, что новые диалоги не вызовут столько неприятных волнений, как диалоги в De le ceneri. Он рассказывает, что одним из их участников будет "умный, честный, добрый, тактичный и преданный друг, Александр Диксон, которого Ноланец сердечно любит".[674] И в самом деле, "Диксоно" — один из важнейших персонажей в De la causa, где, таким образом, повествуется не только о нападках Бруно на Оксфорд и вызванных этим волнениях (в первом диалоге), но (в четырех последующих, где "Диксоно" представлен как центральный их участник и верный последователь Бруно) упоминается и о совсем недавней дискуссии между Диксоном и рамистом из Кембриджа.
Участие Диксона в диалоге дает повод одному из его собеседников пройтись на счет "архипеданта из Франции". В роли старого французского педанта выступает, конечно же, Рамус, что тут же и выясняется совершенно однозначно, поскольку он называется автором Scole sopra le arte liberali и Animadversion contra Aristotele,[675] итальянских версий титулов двух известнейших работ Рамуса, которые Перкинс часто цитирует, громя "нечестивую искусную память" Диксона.
Последние четыре диалога De la causa в общем уже не полемичны, здесь еще раз излагается философия Ноланца и говорится, что божественную субстанцию можно постичь через ее следы и тени в материальном,[676] что мир одухотворяется мировой душой,[677] что мировой дух возможно уловить магическими процедурами,[678] что материя, подлежащая всем формам, божественна и неуничтожима,[679] что Трисмегист и другие теологи[680] человеческий ум называют богом, что универсум это тень, через которую можно узреть божественное солнце, что глубинная магия способна озарить секреты природы,[681] что Все есть Одно.[682]
Против философии выступает педант Полиинио, однако Диксоно каждый раз поддерживает своего учителя, верно поставленными вопросами обнаруживая его мудрость, и пылко выражает согласие со всем, что тот говорит.
Таким образом, в накаленной атмосфере 1584 года Бруно сам объявляет Александра Диксона своим учеником. Возбужденной елизаветинской публике напомнили, что "Ноланец" и "Диксон" действуют заодно, а De umbra rationis— не что иное, как отголосок такого же таинственного "cкепсийского" искусства памяти Бруно, какое можно найти в "Тенях" и "Печатях", и составляет единое целое с герметической философией Ноланца.
Поскольку искусство памяти стало взрывоопасной темой, Томасу Уотсону, поэту, члену cиднеевского кружка, потребовалась известная доля отваги, чтобы в 1585 году (а, возможно, и несколько ранее) решиться опубликовать свой Compendium memoriae localis. В этой работе о классическом искусстве прямо говорится как о рациональной мнемотехнике, даются правила и примеры их приложения. Во вступлении Уотсон из осторожности отмежевывается от Бруно и Диксона.
Я очень боюсь, что моя скромная работа (nugae meae) будет подвергнута сравнению с таинственными и глубоко учеными Siglii Ноланца или с Umbra artificiosa Диксона, что может принести больше дурной славы автору, нежели пользы читателю.[683]
Книга Уотсона показывает, что классическое искусство памяти все еще было популярно среди поэтов и что открыто заговорить о "памяти для мест" в то время было равносильно выступлению против пуританского рамизма. Он также ясно сознавал, как показывает его предисловие, что за искусством памяти Бруно и Диксона таятся иные материи.
Какое место среди всех этих дискуссий занимал лидер елизаветинского поэтического Ренессанса, Филипп Сидней? Он, как хорошо известно, был на короткой ноге с рамизмом. Сэр Уильям Тэмпл, выдающийся представитель кембриджской школы, был его другом, и в том богатом на события 1584 году, когда "скепсийцы" дрались за память с рамистами, Тэмпл посвящает Сиднею свое издание Dialecticae libri duo Рамуса.[684]
Весьма любопытная проблема возникает в связи с тем, что Дюркен сообщает в своей статье об Александре Диксоне. Разыскивая документы, в которых упоминалось бы о Диксоне, Дюркен отыскивает письмо английского представителя при шотландском дворе Боуэса лорду Бургли, датированное 1592 годом:
Диксон, знаток искусства памяти, некогда прислуживавший покойному мистеру Филиппу Сиднею, прибыл ко двору.[685]
Примечательно, что корреспондент лорда Бургли знает, как лучше напомнить государственному мужу (который должен знать все), кто такой Диксон. Знаток искусства памяти, когда-то служивший Филиппу Сиднею. Когда Диксон мог состоять в услужении у Сиднея? Вероятнее всего, около 1584 года, когда он сам заявил о себе как о знатоке искусства памяти, последователе мастера этого искусства, Джордано Бруно.
Это неизвестное доселе обстоятельство ставит Сиднея несколько ближе к Бруно. Если ученик Бруно состоял у него в услужении, он не мог одновременно испытывать отвращение к учителю. Здесь мы впервые узнаем, что Бруно имел некоторые основания посвятить Сиднею (в 1585 году) Eroici furori и Spaccio della bestia trionfante.
Однако как же Сиднею удавалось удерживать равновесие между двумя столь противонаправленными течениями, как рамизм и бруно-диксоновская школа мышления? Вероятно, что и те и другие стремились к его благорасположенности. Незначительное подтверждение такого предположения содержится, возможно, в замечании, которое делает Перкинс, посвящая свой Antidicsonus Томасу Мофету, члену кружка Сиднея. Перкинс выражает надежду, что Мофет окажет ему поддержку в его стремлении поставить заслон влиянию "скепсианцев" и "школы Диксона".[686] Ученик Джона Ди Филипп Сидней, позволивший Александру Диксону состоять у себя в услужении, которому Бруно был способен посвятить свои работы, не совсем совпадает с образом Сиднея, пуританина и рамиста, хотя он должен был найти какой-то путь примирения противоположных течений. Ни один рамист не написал бы "Щита поэзии" — охранной грамоты воображения от пуритан, манифеста английского Ренессанса. Ни один рамист не смог бы написать и Сонет к Стелле:
