Анатолий Абрашкин - Русский Дьявол
Собственно, опыт наблюдения Достоевским революционного подполья и его деятельных участников относится ко времени его участия в кружке петрашевцев. Образ Ставрогина в значительной степени продиктован его давними воспоминаниями, относящимися к середине XIX века. По общепризнанному мнению, прототипом Ставрогина послужил один из виднейших петрашевцев Николай Александрович Спешнев. Один из первых русских коммунистов, богатый курский помещик и петербургский домовладелец, живший несколько лет за границей — в Париже и Швейцарии — и отличавшийся широким образованием, блестящими способностями, сильным умом, — Спешнев производил в молодости совершенно неотразимое впечатление. Его жизнь в молодые годы напоминала роман. Молодая прекрасная полька оставила ради него мужа, детей, увлекла его с собой за границу, родила ему сына, потом стала его ревновать и в припадке ревности отравилась. Он был «джентльмен с ног до головы» (М. Бакунин), и женщины всех возрастов были от него без ума. Для мужчин он оставался бесстрастным, загадочным и таинственным. Спешнев считался вождем левого крыла петрашевцев, проектировал тайное общество для восстания, пропагандировал идею центрального комитета, вел переговоры о бунте на Урале и в Сибири. В его бумагах найден проект подписки для членов тайного общества, в котором имеется обязательство принять участие в восстании, «вооружившись огнестрельным или холодным оружием».
Достоевский не поясняет подробно, в какой степени Ставрогин был задействован в делах тайного общества. Мы лишь располагаем его признанием Шатову: «Видите, в строгом смысле я к этому обществу совсем не принадлежу, не принадлежал и прежде…» Далее Ставрогин поясняет, что у общества имеются связи с Интернационалом и его агентами в России. Вполне понятно, что о некоторых вещах в художественных произведениях писать не принято. Например, о том, что Интернационал был одним из филиалов масонства. Достоевский как бы ненароком, «пунктиром» затрагивает важнейший вопрос о роли масонства в революционном движении и принадлежности к нему вождей революции. Согласимся, что уже только обозначение этой темы в романе наталкивает на серьезные размышления.
Мережковский назвал Достоевского «пророком русской революции». Федор Михайлович ощущал приближение революционной бури, отсюда и его попытки прозреть фигуру вождя грядущего бунта. Будем справедливы, этот портрет получился смазанным. Но стоит отметить, что Владимир Ульянов появился на свет через пять месяцев после убийства студента Иванова. Россия откликнулась на нечаевское дело рождением Ленина, настоящего вождя революции. И Достоевский это почувствовал!
Сказка про Ивана-могилуВ предисловии к «Братьям Карамазовым» Достоевский уведомляет читателя, что главным героем его повествования станет Алексей Федорович Карамазов, младший из братьев. Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. Сама по себе история Алеши осталась явно незавершенной, о его будущем развитии читатель может только догадываться. То же самое можно говорить и о старшем брате Дмитрии Федоровиче, угодившем на каторгу в результате судебной ошибки. Другое дело средний брат Иван. Напиши Достоевский продолжение романа, еще два-три тома, для Ивана там едва ли нашлась бы пара страниц. Безумие стало его прижизненным спутником, и ему суждено провести остаток своих дней в болезненном кошмаре. С этой точки зрения можно говорить об Иване как о настоящем главном герое произведения, в наибольшей степени интересовавшем писателя в процессе создания романа. Не случайно и то, что все важнейшие философские разговоры так или иначе связаны с Иваном Федоровичем, и то, что основная метафизическая тема романа о вине за отцеубийство замыкается на нем. «Если Алеша Карамазов только обрисован в романе, но не высказался в нем, то его брат Иван и обрисован, и высказался («Легенда об инквизиторе»). Таким образом, вне предположений Достоевского, не успевшего окончить своего романа, эта фигура и стала центральною во всем его произведении, т. е. собственно она осталась таковою, потому что другой и его заслоняющей фигуре (Алеши) не пришлось выступить и, без сомнения, вступить в нравственную и идейную борьбу с своим старшим братом» (Розанов В. В. О легенде «Великий инквизитор»). Иван — центр интриги и движущая сила трагедии, он видит Черта и ведет разговоры с ним. И заглянуть к нему в душу — значит открыть для себя загадочную вселенную, где все состоит из «pro» и «contra», значит подступиться к тайнам внутреннего «Я», тайнам живущих внутри нас идей совестливости и справедливости.
Разговор об Иване нам хочется повести с совершенно неожиданной стороны. Думается, у многих начинавших читать «Братьев Карамазовых» возникало ощущение, что зачин у романа прямо-таки сказочный. Жил-был Федор Павлович Карамазов, и было у него три сына. Мало кто, однако, пытался обсудить в деталях эту крайне любопытную сторону сочинения. А у Достоевского, как у всякого большого писателя, ничего нет случайного. Сам автор устами одной из своих героинь говорит, что история Карамазовых — это ужасная сказка. Ужасная — значит необычная, непохожая на хорошо знакомые нам приключения Ивана-дурака с неизменно счастливым финалом. Да и мы уже вполне убедились, что Федор Михайлович мастер на такого рода сюрпризы. То сочинит колядку во здравие умалишенных, то вставит в свой роман миф о лжецаревиче, а то… Но не будем торопиться и начнем по порядку.
Достоевский нарушает некоторые сказочные каноны. Во-первых, Иван — средний из трех братьев, а не младший, как того требует сказочная традиция. Во-вторых, он — никакой не дурак, а, наоборот, из всех Карамазовых самый образованный и разумный (поначалу). И в-третьих, Федор Павлович ни помирать, ни делить свое наследство между сыновьями отнюдь не собирается. Казалось бы, эти «начальные условия» выводят нас за рамки сказочного действия. Но, с другой стороны, чем все заканчивается? Карамазов-старший погибает, причина его смерти — деньги, а Иван, который вроде бы совершенно непричастен к убийству, получает половину отцовского наследства. Чем не сказка? Далее, выясняется, что Ивана безумно любит Катерина Ивановна — женщина, которую он так долго добивался. Опять все как в сказке! А уж то, что Иван впадает в белую горячку и становится в прямом смысле дурачком, и не нуждается в комментарии. Ужасная сказка — это сказка шиворот-навыворот, но обязательно сказка про Иванушку-дурачка. В ней всегда найдется место и Черту, и путешествию в его запредельное царство — жанр позволяет! Другое дело, что тридевятое царство для Ивана — это глубины «умственного ада», бездны нравственных мучений. В описаниях реалий «того света» Достоевскому нет равных, и оттого сказка про «русского мальчика», который жил по законам Евклидова мира, становится еще более страшной.
Действие романа разворачивается в городе с весьма непоэтическим названием Скотопригоньевск. Скот в город пригоняют на бойню. Это место, где торжествует смерть и льется кровь. Прольется она и в романе, в доме Карамазовых. Собственно, все последнее время в доме этом жили только Федор Павлович и Иван, приехавший сюда из Москвы. На удивление, сын и отец прекрасно ладили между собой, хотя сам Иван ни пить вина, ни развратничать не любил. Повествователь пишет по этому поводу: «Вообще судя, странно было, что молодой человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился в такой безобразный дом, к такому отцу, который всю жизнь его игнорировал, не знал его и не помнил, и хоть не дал бы, конечно, денег ни за что и ни при каком случае, если бы сын у него попросил, но все же всю жизнь боялся, что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут и попросят денег. И вот молодой человек поселяется в доме такого отца, живет с ним месяц и другой, и оба уживаются как не надо лучше. Последнее даже удивило не только меня, но и многих других».
Федор Павлович прославился в городе своим неистовым сладострастием, в его доме постоянно устраивались пьяные кутежи и любовные оргии — все то, что иногда именуют еще скотскими сборищами. Карамазов-старший с его маленькими наглыми глазами, жирными мешочками под ними, брызжущими слюной пухлыми губами с остатками гнилых зубов и тонким носом с горбом, носом хищной птицы, был душой этих веселий. «Старик Карамазов — это как бы символ смерти и разложения, все стихии его духовной природы точно потеряли скрепляющий центр, и мы чувствуем трупный запах, который он распространяет собою. Нет более регулирующей нормы в нем, и все смрадное, что есть в человеческой душе, неудержимо полезло из него, грязня и пачкая все, к чему он ни прикасается. Никогда не появлялось в нашей литературе лица, для которого менее бы существовал какой-нибудь внешний или внутренний закон, нежели для этого человека: беззаконник, ругатель всякого закона, пачкающий всякую святыню — вот его имя, его определение» (В. В. Розанов. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского). Фамилия «Карамазов» происходит от тюрского «кара» (черный) и русского «мазать», и она, безусловно, наложила свой отпечаток на образ мыслей Федора Павловича. Он давно свыкся с мыслью, что дорога к высотам добродетели ему заказана, и с каким-то особым волнением размышлял о своем будущем обустройстве в аду. Федор Павлович говорит Алеше: «Ведь невозможно же, думаю, чтобы черти меня крючьями позабыли стащить к себе, когда я помру. Ну вот и думаю: крючья? А откуда они у них? Из чего? Железные? Где же их куют? Фабрика, что ли, у них там какая есть? Ведь там в монастыре иноки, наверно, полагают, что в аде, например, есть потолок. А вот я готов поверить в ад, только чтобы без потолка; выходит оно как будто деликатнее, просвещеннее, по-лютерански то есть. А в сущности ведь не все ли равно: с потолком или без потолка? Ведь вот вопрос-то проклятый в чем заключается! А коли нет крючьев, стало быть, и все побоку, значит, опять невероятно: кто же меня крючьями-то потащит, потому что если уж меня не потащат, то что ж тогда будет, где же правда на свете?» Такого рода монологи — обычное дело для героев Достоевского. Чего тут только нет: и фантазия, и шутовство, и бравада! Но сквозь всю эту внешнюю «шелуху» проглядывают те глубинные надрывы, которые и предопределяют переживания героя. Для Федора Павловича это мысль о бессмертии и своем посмертном существовании, пусть даже в аду.
