Михаил Хейфец - Цареубийство в 1918 году
Отражение такого традиционного, укоренившегося еврейского отношения к окружающему миру я вижу и в обличениях Бруцкусом Юровского: для него выкрест был человеком, павшим по каким-то неизвестным ученому причинам до животного уровня.
Как просто было бы жить в мире, если бы преступления, завораживающие воображение человечества, творили лишь монстры, злодеи и верооотступники!
Оговариваю: «По русскому закону, действовавшему на территории адмирала Колчака, все участники цареубийства, начиная от высшего руководителя и кончая последним прикосновенным, все одинаково подлежат смертной казни. С точки зрения моральной отношение человеческой совести к Юровскому нисколько не изменится, независимо от того, стрелял ли он в безнадежно обреченных или нет» (Б. Бруцкус).
Мои дальнейшие размышления о личности и мотивах действий Якова Юровского надо рассматривать, твердо помня, что речь идет о человеке, совершившем тягчайшее преступление что с юридической, что с нравственной точки зрения, и это не подлежит обсуждению – как начальная аксиома наших рассуждений.
Условившись об этом обязательном коэфициенте, вслушаемся в размышления о нем Бруцкуса и всмотримся в улики Соколова.
Первый вопрос: зачем он принял христианство? Особых льгот ему это не давало: ограничения черты оседлости не распространялись на ремесленника-часовщика, товара в его магазине было много – разбогатеть, благодаря крещению, не мог. Честолюбие? Но какое честолюбивые интересы, связанные с вероотступничеством, могли иметься у человека, если в том же 1905-м, он вступил в большевистскую партию. Не исключаю, что ленинские «кадровики» подвергали испытанию на верность подобных прозелитов большевизма: мол, для подпольщика удобнее считаться христианином, чтобы меньше привлекать внимание полиции. А сами приглядывались: подчинится душой или нет?
Но как раз с Юровским ситуация мне кажется более сложной.
Ибо мне нужен ответ и на другой вопрос, который занимает автора вслед за крещением будущего коменданта, – какие качества сделали этого человека более пригодным для ДОНа, чем Авдеева или иного уральского чекиста. Чем руководствовался Белобородов, оказывая Юровскому столь исключительное доверие?
Самое бросающееся в глаза – комплекс Герострата, отмеченный Бруцкусом. Им были охвачены и Ленин с Троцким, Пятаков с Белобородовым, их помощники и исполнители, А этот Марат из Каинска, часовщик и ротный фельдшер, о котором книги будут писать (и пишут!), чей кольт будет в музее храниться (и хранится!) – он-то во имя «мерной поступи железных батальонов истории» был готов тогда на все.
Но, повторяю, таких честолюбцев была масса – и чем же он отличался в глазах Белобородова от Петра Ермакова, который с наслаждением приписал себе палаческие лавры Юровского, или от Медведева (Кудрина), сделавшего то же самое? Почему выбрали его – одного среди всех?
Характерное свойство, неожиданное для типичного чекиста той эпохи, выделяет Юровского с налету. Чем он занялся сразу после назначения? Проинвентаризовал царские драгоценности и сдал по описи под охрану тем, в ком был уверен, что не украдут: самим Романовым.
Чем занялся сразу после расстрела?
«Тут начались кражи, пришлось поставить трех надежных товарищей для охраны трупов… Под угрозай растрела все было возвращено (золотые часы, портсигар с бриллиантами и т п.).»
«…Начали перегружать трупы на пролетки… сейчас же стали очищать карманы – пришлось и тут пригрозить расстрелом и поставить часовых.»
По его словам, после гибели Романовых в их одежде нашли зашитыми бриллианты и другие драгоценности на 3200 каратов – и все было сохранено в тайнике под Алапаевском: добыча с трупов считалась не московской, а местной – им ее и передал.
Итак, президиум Уральского совета выбрал «исполнителем», с одной стороны, большевика типичного, готового во имя ВЕЛИКОЙ ЦЕЛИ на все; с другой же, человека в их среде редкого – лично честного, неспособного украсть доверенное ему казенное имущество. Авдеев для такой задачи точно не годился.
Это бескорыстие держалось на каких-то внутренних скрепах его личности. Понимаю, насколько опасно для меня выступать адвокатом дьявола, но ведь не я первым отметил этот феномен: чекистский убийца Юровский не кажется лично жестоким человеком, жестоким по натуре, а не по должности. Авторы нашумевшего «Досье на царя» А. Саммерс и Т. Мэнгольд заметили: «То, что мы знаем о его поведении до и во время исполнения должности, с трудом может подтвердить, что он являлся сторонником насилия.»
Русский публицист Е. Вагин ехидно заметил им в ответ: «Занимавшаяся Юровским должность была «член Уральского совета и областной комиссар юстиции». Конечно, трудно себе представить, чтобы глава областной ЧК был сторонником насилия.» Евгений Вагин сделал мелкие ошибки (Юровский не был ни облкомиссаром, ни главой ЧК, Вагина ввела в заблуждение книга Соколова), но по сути он прав: Юровский не мог не быть жестоким палачом по должности. Но, как ни парадоксально, правы и американцы: именно в рамках правил своей должности Юровский кажется относительно… не совсем ей соответствующим, что ли. Это подтверждается и его дальнейшей карьерой. Разумеется, практический организатор «акта» был щедро награжден властями. Вот что пишет его биограф Я. Резник в книге «Чекист»: «Яков Михайлович выполнял в Москве с сентября 1918-го до июля 1919-го опаснейшую работу, когда был одним из ближайших помощников Феликса Дзержинского.» Потом началось падение: после освобождения Екатеринбурга его сделали предгубЧК, и он якобы сам сказал посетившему его британцу Мак-Куллагу, что «отправил на смерть 60 подозреваемых белых». Пишу «якобы», потому что обычно в кругах чекистов не было принято болтать об оперативных делах, да еще с иностранным журналистом, да еще с приехавшим разговаривать совсем по другому вопросу. Ибо Мак-Куллаг приехал на встречу не с предгубЧК, а с …зав-губсобесом Юровским! Мак-Куллаг объяснил тогда его служебное перемещение по-западному: «Очевидно, он был слишком кровожаден для этой должности даже для большевиков, и кто-то, обладавший, по-видимому, мрачным чувством юмора, перевел его из учреждения обеспечения смерти в учреждение обеспечения жизни». На самом деле, все было наоборот: большевиков вряд ли можно было смутить кровожадностью. Юровский показал себя недостаточно цельным в жестокости, и кто-то, обладавший этим мрачным юмором, перевел «мягкотелого» в губсобес.
Другая деталь, отмеченная Мак-Куллагом и с удовлетворением цитированная Дитерихсом, – резкое изменение внешнего облика Юровского после его службы в ЧК. Если в ДОНе он выглядит черноволосым, франтоватым, щеголявшим большим апломбом, то через два года Мак-Куллаг видел седовласого, нечесаного, морщинистого и выглядевшего много старше своего возраста чиновника, у коего «при любом упоминании о его преступлении выражение ужаса появляется на лице, и он совершенно замолкает». Разница в описаниях настолько велика, что один из современных исследователей, проф. Борис Мойшезон, заподозрил, что речь шла о разных людях – во втором случае о некоем Киже, подставленным в ВЧК для англичанина. Нам же думается, что в облике убийцы отразилось то неполное соответствие его характера и должности, которое почувствовали современники: ведь творили же они легенду, якобы кто-то вынес из ДОНа и спас не то великую княгиню Анастасию, не то наследника. (Спасти мог только распорядитель казни.)
Почему возникла парадоксальная, фантастическая легенда о чекисте, пожалевшем свои жертвы? Потому, например, что хотя не он решил судьбу убитых, но когда в его власти оказалось спасти кого-то – несовершеннолетнего поваренка Леню Седнева, он увел его из ДОНа, а потом отправил к родным, в деревню. Пайпс ехидно иронизирует над «заботливостью» Юровского, старавшегося, чтобы жертвы до последней минуты не догадывались о предстоящей им судьбе: им дали одеться, умыться – даже Гелий Рябов не понимает такого лицемерия: «Спящих бы перестреляли, и все». Но как бы дурен ни был Юровский, он действительно воспринимал исполняемое им действо как казнь монарха, а не как простое убийство. Церемониал казни в его глазах требовал, скажем, оглашения приговора. Неужели чекист в 1918 году лучше нашего современика, юриста и писателя, почувствовал, что нельзя, невозможно казнить русского царя ночью, спящего, в постели! Но если уж соблюдать ритуал казни, то главный палач пожелал, чтоб она прошла как можно менее мучительно для всех: отсюда маскировка шествия на казнь под приготовление к дальнему этапу – умойтесь, сойдите вниз, вот вам стул, посидите и подождите…
Конечно, это гуманность коменданта Освенцима, профессионально гордившегося тем, что он не позволял караульным эсэсовцам издеваться над узниками, стоявшими в очередь в газовые камеры, но если мы сравним это с Алапаевском, где великих князей и княгиню сбросили живыми в шахту вниз головами и заваливали, чтоб недобитые люди задохнулись в пропастях земли…
