Ричард Пайпс - Русская революция. Агония старого режима. 1905-1917
Между тем в революционной среде недоверие к Богрову крепло. Сначала его обвиняли в присвоении партийной кассы, а в конце концов пришли к убеждению, что он служит в полиции. 16 августа 1911 года Богрова посетил некой революционер, заявивший, что его осведомительская деятельность уже не вызывает сомнения и единственный способ для него избежать казни — совершить террористический акт, причем лучшая цель — начальник киевского охранного отделения Н.Н.Кулябко. Был установлен и срок: 5 сентября. Богров явился к Кулябко, но тот принял его так тепло и радушно, что у Богрова просто не поднялась на него рука. Тогда он решил избрать своей жертвой царя, прибытия которого в Киев ждали через несколько дней, но отказался от этого плана — из опасения спровоцировать еврейские погромы. В конце концов он остановил выбор на Столыпине, которого считал «главным виновником наступившей в России реакции». [Струмилло Б.//КЛ. 1924. № 1 (10). С. 230. В беллетристическом изложении этих событий Александр Солженицын приписывает поступок Богрова желанию защитить интересы евреев от будто бы угрожавшего им столыпинского идеала «Великой России». Солженицын так «реконструирует» ход мыслей Богрова: «Столыпин ничего не сделал прямо против евреев и даже провел некоторые помягчения, но все это — не от сердца.].
Врага евреев надо уметь рассмотреть глубже, чем на поверхности. Он слишком назойливо, открыто, вызывающе выставляет русские национальные интересы, русское представительство в Думе, русское государство. Он строит не всеобще-свободную страну, но — национальную монархию. Так еврейское будущее в России зависит не от дружественной воли, столыпинское развитие не обещает расцвета евреям» (Солженицын А. Красное колесо: Узел I. Август четырнадцатого. Ч. 2. Париж, 1983. С. 126). Однако в пользу такой интерпретации нет никаких свидетельств. Напротив, Богров, происходящий из совершенно ассимилировавшейся семьи (его дедушка принял православие, а отец был членом киевского дворянского клуба), мог считаться евреем только в биологическом («расовом») смысле. В жизни звали его русским именем Дмитрий, хотя Солженицын и предпочел еврейское имя Мордко. В показаниях, данных полиции, Богров заявил, что стрелял в Столыпина, потому что его реакционная политика нанесла большой ущерб России. В прощальном письме родителям, написанном в день убийства, он объяснил, что не способен вести нормальную, спокойную жизнь, которой они от него ждали (Серебренников А. Убийство Столыпина: Свидетельства и документы. Н.-Й., 1986. С. 161 — 162). Наиболее вероятный источник утверждений, что Богров действовал как еврей и во имя еврейских интересов, — ложное сообщение в правой газете «Новое время» за 13 сентября 1911 года о том, будто перед казнью Богров сказал раввину, что «боролся за благо и счастье еврейского народа» (Серебреников А. Цит. соч. С. 22). В действительности Богров отказался встречаться с раввином перед казнью (Речь. 1911. 13 сент.; Серебреников А. Цит. соч. С. 23—24).
Чтобы отвлечь внимание от себя и своих планов, Богров сообщил полиции о будто бы готовящемся двумя никогда не существовавшими террористами заговоре против Столыпина и министра народного просвещения Л.А.Кассо. 26 августа он сообщил полковнику Кулябко, что двое злоумышленников собираются приехать в Киев во время торжеств и использовать как явку его квартиру. Кулябко, «мягкий» и «доверчивый»110, не имел оснований не поверить Богрову, так как в прошлом тот уже не раз проявил себя как вполне надежный агент. Он установил наблюдение за квартирой Богрова, дав тому возможность свободно передвигаться по городу. 29 августа Богров подбирался к Столыпину во время прогулки по парку, а днем 1 сентября приблизился к нему, когда тот фотографировался на ипподроме, но пока ему не удавалось подойти к жертве настолько близко, чтобы было удобно произвести выстрел.
Охранка, основываясь на угрожающей информации, предоставленной Богровым, рекомендовала премьер-министру не появляться на публике без охраны, но Столыпин пренебрег этим предостережением. Он вел себя как человек обреченный, покорившийся своей участи, уже не видящий, ради чего ему жить, и как будто даже искал мученического конца.
Между тем время работало против Богрова: спектакль, который давался в городском театре вечером 1 сентября, мог оказаться последним шансом. Однако из-за усиленных мер безопасности и повышенного интереса публики билеты достать было очень трудно. Тогда Богров обратился за помощью прямо в полицию, заявив, что опасается-де за свою жизнь, если по его доносу будут арестованы указанные им террористы, а он не сможет представить убедительного алиби. А лучшее алиби — билет в театр. Билет ему вручили лишь за час до начала спектакля.
9 сентября, после недели допросов, Богров был предан киевскому военному суду, который вынес ему смертный приговор. Он был повешен в ночь с 10 на 11 сентября в присутствии свидетелей, которые хотели убедиться, что казнен будет именно Богров, а не подставное лицо из «смертников», ибо о тесных связях Богрова с полицией было уже широко известно.
Как только выяснилось, что проникнуть в театр Богрову помогла сама полиция, распространились слухи, будто он действовал с ведома правительства. И эти подозрения не стихли по сей день. Главным подозреваемым был и остается генерал П.Г.Курлов, начальник жандармского корпуса, ответственный за безопасность во время визита государя императора и имевший трения по службе с председателем Совета министров111. Это предположение покоится, однако, на весьма шатких доказательствах. Неспособность полиции предотвратить убийство премьер-министра проистекала скорее из вошедшей в обычай практики использования двойных агентов: стоит напомнить, что даже величайшему двойному агенту Евно Азефу тоже приходилось предавать хозяев, дабы заслужить доверие террористов, вплоть до того, что он организовал убийство своего начальника Плеве. Относительно же того, что полиция выдала Богрову труднодоставаемый билет в театр, то этот факт прекрасно вписывается в сценарий действий, который Богров сумел внушить полиции. Курлов в своих воспоминаниях писал, что пятью годами ранее в сходной ситуации киевская охранка впустила в городской театр двойного агента, чтобы предотвратить покушение на генерал-губернатора112. При пристальном рассмотрении теории о правительственном заговоре против Столыпина оказываются несостоятельными. Поскольку все были вполне уверены, что премьер-министра ждет скорая отставка, его врагам не было нужды прибегать к насилию, чтобы избавиться от него, тем более если учесть, что главные подозреваемые в этом преступлении, то есть жандармские чины, сильно бы рисковали: Богров, стремясь оправдаться, мог выдать своих сообщников. Но сам факт, что царских сановников можно было заподозрить в организации убийства председателя Совета министров, говорит о ядоточивой атмосфере, царившей в Российской империи перед самой ее кончиной.
* * *Давая оценку Столыпину, не следует смешивать человека, личность, и его деяния.
Он бесспорно возвышался над современным политическим горизонтом, и чтобы измерить величие Столыпина, достаточно поставить его в один ряд с теми, кто пришел ему на смену, по большей части людьми ничтожными и порой малосведущими, подобранными по признаку личной преданности государю и призванными служить именно монаршим интересам, а не интересам нации. А он, Столыпин, указал потрясенной революцией России национальную цель и вдохнул надежду. Он вознес политику и над партийными интересами и над утопическими грезами.
Но, признавая его величие, не следует полагать, что, не погибни Столыпин от пули террориста, он сумел бы спасти Россию от революции. Чтобы вести страну к стабильности, ему необходима была безоговорочная поддержка двора и хотя бы в какой-то степени сочувствие либеральных и консервативных партий. Он не встретил ни того, ни другого. Его великие проекты политической и социальной реформы оставались в основном на бумаге, а единственное крупное свершение — аграрная реформа — было стерто в 1917 году стихийными выступлениями общинных крестьян. К моменту гибели политическая роль Столыпина иссякла; как заметил Гучков, «в сущности, Столыпин умер политически задолго до своей физической смерти»113.
Ничто не иллюстрирует так ярко безнадежность столыпинских начинаний, как безразличие, с которым царственная чета отнеслась к его гибели. Через десять дней после того, как был застрелен премьер-министр, Николай II описывал матери свою поездку в Киев. И трагическое событие превратилось в его отчете в эпизод из череды приемов, парадов и других развлекательных и торжественных мероприятий. А когда он сообщил о покушении на Столыпина жене, она, по его словам, «приняла известие довольно спокойно»114. В самом деле, много лет спустя императрица, обсуждая те печальные события с преемником Столыпина Коковцовым, журила его за излишнюю впечатлительность: «Мне кажется, что вы очень чтите его память и придаете слишком много значения его деятельности и его личности... Не надо так жалеть тех, кого не стало... Каждый исполняет свою роль и свое назначение, и если кого нет среди нас, то это потому, что он уже окончил свою роль и должен был стушеваться, так как ему нечего было больше исполнять... Я уверена, что Столыпин умер, чтобы уступить вам место, и что это — для блага России»115. Хотя отнял жизнь у Столыпина революционер, политическое его убийство совершили именно те люди, которых он пытался спасти.
