Наталья Лебина - Повседневная жизнь советского города: Нормы и аномалии. 1920–1930 годы.
Большевики, пришедшие к власти, вопреки ожиданиям, не уничтожили институт семьи. Напротив, первые декреты советской власти формально разрешали многие проблемы и внешне могли способствовать временной ликвидации противостояния формальных и неформальных норм частной жизни. 16 декабря 1917 г. был принят декрет «О расторжении брака», 18 декабря — декрет о гражданском браке, о детях и о введении книг актов гражданского состояния. Но полностью кредо советской политики в области брачно-семейных отношений было закреплено в Кодексе 1918 г. об актах гражданского состояния, брачном, семейном и опекунском праве. Кодекс зафиксировал следующие важные принципы построения семьи в новом обществе:
1. добровольность брака,
2. свобода брака и развода, который проводился через суд по объявлению одного супруга и через специально созданные органы записи актов гражданского состояния (ЗАГСы) — по обоюдной просьбе;
3. гражданский характер брака и развода. Только брак, зарегистрированный в ЗАГСе, порождал права и обязанности супругов.
Эти весьма прогрессивные положения, носившие, по сути дела, буржуазно-демократический характер, уничтожили остатки феодальных черт российской семьи и могли обеспечить определенную степень свободы частной жизни. Нормой становились гражданский брак, развод, возможность создания семьи без разрешения родителей и опекунов. Однако уже в Кодексе 1918 г. был ощутим идеологический подтекст нормативных актов новой власти. Ведь большевики, по словам Ленина, стремились противопоставить «мещански-интеллигентски-крестьянский пошлый грязный брак без любви — пролетарскому гражданскому браку с любовью»[605]. Формально эту задачу можно было решить путем секуляризации семьи и «большевизации» тех сторон жизни, которые входили в так называемое «обычное право» церкви. Отделив церковь от государства, советские властные структуры тем самым установили контроль над брачно-семейными отношениями, вопросами рождения и смерти, и в конечном итоге стали диктовать свои нормы регулирования частной жизни. Все это не соответствовало провозглашенной свободе вероисповедания и политизировало семейную сферу. Запрещалось многобрачие даже для лиц, исповедующих ислам. Церковный брак не только не составлял альтернативу гражданскому, но и, по сути дела, маркировался как девиация. Официально венчание запрещено не было. Тем не менее, в реальности наблюдалась явная инверсия нормы и патологии, спровоцированная властными решениями.
Свадьба по религиозному обряду превращалась в аномалию и на уровне нормализующих суждений. Борьбу с церковными браками в начале 20-х гг. объявил комсомол. Активизация этой формы деятельности коммунистической молодежной общественной организации совпала с укреплением бытовых практик НЭПа Кампанию по осуждению церковных браков развернула питерская комсомольская печать. В 1922 г. газета «Смена» организовала специальную рубрику «За жабры». Здесь печатались сатирические заметки, бичующие прежде всего «пережитки прошлого». К их числу был отнесен брак, освященный церковью. Характерным примером лексики таких заметок является письмо рабкора завода «Полиграф», напечатанное «Сменой» в сентябре 1923 г: «В коллективе завода комсомолец Степан Григорьев отличился. Зная, что комсомол ведет борьбу с религиозным дурманом, женился церковным браком. За такую любовь, возьми, «Смена», этих набожных комсомольцев за жабры»[606]. В ячейках РКСМ бурно обсуждались и резко осуждались случаи церковных браков, проводились публичные общественные суды над венчавшимися. Главный вопрос, который стремились выявить в ходе импровизированного судебного разбирательства, сводился к следующему: «Что дороже: жена или коммунистическая партия?» В нормализующих суждениях во второй половине 20-х гг. четко формулировалась аномальная природа церковного брака. На ментальном же уровне инверсия нормы и патологии происходила не таким однозначным образом.
Человеку, пожелавшему вступить в брак, предстоял выбор не только своего будущего супруга, но и формы заключения брачного союза. В начале 20-х гг. в моду стали входить «красные свадьбы». Уже весной 1924 г. ЦК ВЛКСМ отмечал огромные, а главное, как тогда казалось, устойчивые сдвиги в быту: «Октябрины вместо крестин, гражданские похороны и свадьбы, введение новой обрядовости вместо религиозной стали в рабочей среде массовым явлением»[607]. В Петрограде в 1923–1924 гг. «красные свадьбы» довольно часто проводились в фабрично-заводских клубах. Роль «попов» на них исполняли секретари комсомольских и партийных организаций. Они напутствовали молодых. Подарки носили сугубо «революционный» характер — брошюра Ленина «Речь на III съезде комсомола», «Азбука коммунизма» Н. Бухарина и Евг. Преображенского, книга Л. Троцкого «Вопросы быта». Однако в сознании большой части городского населения брак, заключенный таким странным путем, не вызывал доверия. Часть питерцев по-прежнему обращалась к служителям религиозных культов с просьбой освятить семейный союз. В. Пирожкова вспоминала, что ее старшая сестра, вышедшая замуж в 1919 г., так настаивала на венчании в церкви, что ее будущий супруг, солидный сорокалетний еврей, вынужден был спешно принять крещение. Брак, впрочем, оказался непрочным. Оставив мужу двухлетнего сына, молодая женщина сбежала с «красавцем-мужчиной». Тот был женат и не собирался оставлять семью. Размышляя о перипетиях семейной жизни сестры, В. Пирожкова пишет: «…Отчего Таня хотела венчаться с Борисом Яковлевичем (первым мужем. — Н. Л) в церкви? От того, что это красиво, что это была еще не совсем изжитая традиция? В таинство брака она, очевидно, не верила, так как легкомысленно разрушила свою семью и хотела разрушить еще чужую. А ведь она училась в Николаевском институте, где, конечно, все воспитание было религиозным. Однако глубокой веры оно не дало, традиционная же религиозность быстро испарилась при новых условиях жизни»[608]. Такое отношение к религиозному браку лишний раз подчеркивает, что городское население к моменту революции 1917 г. вполне было готово к восприятию новых форм семейной жизни, более соответствовавших общим модернизационным процессам.
В изменившейся социокультурной обстановке появились и новые стратегии выживания, к числу которых можно отнести факты одновременных регистрации и венчания. Так, по воспоминаниям старой петербурженки Л., поступила ее тетка в 1924 г. Подобная же ситуация зафиксирована в автобиографических записках Е. Скрябиной. Они с мужем сначала зарегистрировали свой брак в ЗАГСе, а затем, двумя неделями позже, обвенчались в церкви[609]. Полное отрицание процедуры религиозного освящения процесса создания семьи в 20-е гг. можно, скорее всего, зафиксировать отнюдь не в рабочей среде, где были довольно устойчивые многопоколенные семьи, а в студенческой. Юноши и девушки, приезжавшие в Петроград учиться, создавая семью, никогда не обращались в церковь. Бывшая рабфаковка Санкт-Петербургского университета А. И. Ростикова вспоминала, что ее подруги и соседки по Мытнинскому общежитию официально регистрировали браки в ЗАГСе Василеостровского района[610].
К концу 20-х гг. количество церковных браков заметно сократилось во всех социальных слоях населения Ленинграда. Накануне революции обряд венчания сопровождал 90 % всех свадеб, а к концу 20-х гг. — лишь 50 %. Это означало, что религиозные церемонии, сопровождающие создание семьи, начинают маркироваться как некая аномалия уже и на ментальном уровне. И способствовали этому прежде всего нормативные суждения власти — отсутствие признания по советскому законодательству супружеских прав у людей, сочетавшихся церковным браком. Другие же новые нормы семейной жизни, носившие не столько директивный, сколько дискурсивный характер, усваивались медленнее.
В первой половине 20-х гг. в стране развернулись бурные дискуссии, в ходе которых высказывались не только разнообразные, но и подчас взаимоисключающие идеи, касающиеся как устройства семьи, так и половых отношений в целом. Один из известных деятелей большевистской партии, кстати, соавтор Бухарина по книге «Азбука коммунизма», Преображенский писал о «разноголосице» даже в партийных верхах, когда речь заходила о судьбах брачных союзов и любви в новом обществе. Наибольшей скандальной известностью пользовалась точка зрения А. М. Коллонтай. Ее статьи публиковались в молодежной печати. Кроме того, популярными были и литературно-публицистические книги Коллонтай, и прежде всего «Любовь пчел трудовых». Высказываемые там идеи восходили к взглядам русских нигилистов и Н. Г. Чернышевского, рассматривавших проблему любви как нечто самоценное. Коллонтай настойчиво пропагандировала идею «Эроса крылатого» и заявляла, что «для классовых задач пролетариата совершенно безразлично, принимает ли любовь формы длительного оформленного союза или выражается в виде преходящей связи. Идеология рабочего класса не ставит никаких формальных границ любви»[611]. Одновременно она призывала трудовые коллективы строго и беспощадно «преследовать «бескрылый Эрос» (похоть, одностороннее удовлетворение плоти при помощи проституции, превращение «полового акта» в самодовлеющую цель из разряда «легких удовольствий»), чем его делала буржуазная мораль»[612]. Тем самым уже провозглашалось право вмешательства в частную жизнь граждан, хотя Коллонтай подразумевала, что функции контроля будут осуществлять товарищи по трудовому коллективу, а не государственные органы. Весьма скептически Коллонтай была настроена и по отношению к традиционной семье. Еще в 1919 г. она писала: «Семья отмирает, она не нужна ни государству, ни людям… на месте эгоистической замкнутой семейной ячейки вырастает большая всемирная, трудовая семья…»[613]. Правда, в широкое и быстрое распространение этих Идей самой активистке женского движения верилось с трудом. Она приписывала такие взгляды «тонкому слою пролетарского авангарда, тесно связанному с пролетарским мировоззрением»[614]. И все же шумный роман с П. И. Дыбенко, человеком, который был моложе Коллонтай на 17 лет, обрел широкую известность, а образ этой деятельницы партии большевиков — прочный «эротический аспект». Кроме того, в 1922–1923 гг. такие же идеи пропагандировали и не снискавшие в дальнейшем известности публицисты, печатавшиеся в журнале «Молодая гвардия». В одном из номеров за 1923 г. можно прочесть: «Социальное положение рабочего парня и девушки, целый ряд объективных условий, жилищных и т. д. не позволяет им жить вместе или, как говорят, пожениться. Да, эта женитьба — это обрастание целым рядом мещанских наслоений, кухней, тестем, тещей, родственниками, — все это связано с отрывом, мы бы сказали, от воли, свободы и очень часто от любимой работы, от союза (комсомола. — Н. Л.)»[615]. Заметно снизилось и стремление молодежи обзаводиться семьей. В 1917 г. из числа женщин, вступавших в брак, лица моложе 24 лет составляли 62 %, в 1922 г. — чуть более 50 %, а в 1926 г. всего 46 %[616].
