Сергей Цветков - Эпоха единства Древней Руси. От Владимира Святого до Ярослава Мудрого
Оправданное недоверие к летописному известию под 1019 г. побудило многих исследователей отдать предпочтение (с теми или иными оговорками) версии скандинавского источника. Но более внимательный анализ обнаружил, что литературная условность господствует в «Пряди» ничуть не меньше, чем в летописи. Убийство при помощи согнутых деревьев, переодевание героя с целью проникновения в стан врага, исключение из действия помощников главного противника и прочие ситуации, положения и перипетии, на которых держится сюжет саги, восходят к расхожим мотивам античной и средневековой (византийской, западноевропейской, скандинавской) литератур{224}. Особенно показательна та сцена «Пряди», в которой Эймунд показывает конунгу Ярицлейву отрубленную голову Бурицлава: «И идет Эймунд к Ярицлейву конунгу и рассказывает ему всю правду о гибели Бурицлава. «Теперь посмотрите на голову, господин, — узнаете ли ее?» Конунг краснеет, увидя голову. Эймунд сказал: «Это мы, норманны, сделали это смелое дело, господин…» Ярицлейв конунг отвечает: «Вы поспешно решили и сделали это дело, близкое нам». В этом эпизоде воспроизведена фразеология и топика «Саги о Харальде Суровом», где викинг Хакон убивает по поручению датского конунга Свена его бывшего воспитанника и любимца Асмунда, ставшего разбойником и грабителем. Явившись затем на пир к Свену, Хакон «подошел к столу, положил голову Асмунда перед конунгом и спросил, узнает ли он ее. Конунг не отвечал, но густо покраснел» и т. д.
После этих наблюдений уже невозможно усомниться в том, что «весь эпизод убийства Бурицлава состоит из цепочки традиционных мотивов, а его кульминация является переложением фрагмента более ранней и известной саги. В нем не просматривается никаких реалий, которые могли бы восходить к рассказам о действительных событиях». Отсюда представляется вероятным, что автор «Пряди», «не зная никаких обстоятельств смерти противника Ярослава… рассказал о ней единственно доступным ему образом — с помощью знакомых мотивов, которые позволяли ему и здесь возвеличить своего героя, убившего столь грозного противника…»{225}
Тот же путь избрал для себя древнерусский монах-летописец, изобразивший смерть Святополка при помощи близких ему литературных приемов и средств. При таком состоянии источников историческое исследование лишено всякой почвы, в связи с чем приходится ограничиться констатацией того факта, что после 1019 г. Святополк исчезает со страниц древнерусских и зарубежных памятников — для наших предков с именем Окаянного, а для современного историка — истинным «козлом отпущения», унесшим с собой в безвестную могилу бремя чужих грехов.
Глава 3.
УКРЕПЛЕНИЕ ВЛАСТИ ЯРОСЛАВА (1019—1021)
Брак Ярослава с Ингигерд
Падение Святополка не вызвало немедленного возобновления войны с Польшей. Болеслав, по-видимому, понимал, что еще одного победного марша до Киева не будет. Теперь ему нечего было надеяться на лояльность русского населения, ибо со смертью Святополка родовое старшинство среди Владимировичей перешло к Ярославу. Последний же не спешил извлекать меч из ножен, чтобы вернуть под свою руку Червенские города, потому что летом—осенью 1019 г. был занят важными переговорами со Швецией.
Речь шла о заключении еще одного династического союза. В роли жениха на этот раз выступал сам Ярослав, недавно овдовевший. Его новой избранницей стала Ингигерд, дочь шведского конунга Олава Эйрикссона (995 — ок. 1020) от его славянской супруги Астрид, происходившей из рода вендских (ободритских) князей[215]. Олав крестился вместе с семьей в 1008 г. и дал своим детям христианское образование и воспитание.
О женитьбе Ярослава на Ингигерд, которую древнерусские памятники знают под христианским именем Ирина, упоминают многие скандинавские и немецкие источники, но фактическая сторона дела излагается ими весьма сжато. По всей видимости, устройство второго брака стоило Ярославу немалых дипломатических усилий. В 1014—1019 гг. Швеция, поддержанная Данией, вела войну с Норвегией за пограничные области Ямталанд и западный Гаутланд. Норвежский король Олав Харальдссон (1014—1028, ум. в 1030 г.) пытался расстроить враждебную коалицию, посватавшись к Ингигерд, и одно время казалось, что его предложение будет принято. Согласно скандинавским сагам, Ингигерд была неравнодушна к норвежскому правителю. Например, в «Хеймскрингле» (сборнике саг «Круг земной», отредактированном в XIII в. Снорри Стурлусоном) сказано, что ей «нравилось слушать» рассказы послов Олава об их господине, и она очень боялась, что ее отец «не сдержит слова, которое дал конунгу Норвегии», ибо в душе «не желала себе лучшего мужа». Олав тоже предстает в сагах влюбленным в Ингигерд. Узнав от ее посланца, что Олав Эйрикссон собирается нарушить свое обещание, он «страшно гневается и не может найти себе покоя. Прошло несколько дней, прежде чем с ним можно было разговаривать».
Однако воспринимать всерьез эти сведения нельзя. «Тайная любовь» Ингигерд к Олаву являет все признаки позднего литературного мотива, испытавшего влияние, с одной стороны, средневекового куртуазного романа, а с другой — древнескандинавского эпоса с традиционным для него образом «героической женщины», всегда оказывающейся в центре сложной и зачастую трагической любовной истории; в данном случае воспоминание о неудавшемся сватовстве Олава «подсказало героя этой истории»{226}.
Самые ранние известия о русском браке Ингигерд свободны от романтических прикрас. Так, один из родоначальников скандинавской историографии монах Теодорик (вторая половина XII в.) говорит только, что Олав «сватался [к Ингигерд], но не смог взять в жены». Возможно, для того, чтобы заполучить Ингигерд, Ярослав прибег к посредничеству своего датского родственника и союзника — Кнута I Могучего. Приходясь Олаву Эйрикссону братом по матери, Кнут мог весьма действенно повлиять на его решение отдать Ингигерд «конунгу Хольмгарда».
Как бы то ни было, сватовство Олава Харальдссона было отвергнуто, и осенью 1019 г.[216] Ингигерд прибыла на Русь. По сведениям Снорри Стурлусона, Ярослав преподнес ей в качестве свадебного дара Ладогу («Альдейгьюборг») с прилегающими к городу землями («ярлством»); Ингигерд же посадила в Ладоге норвежского ярла Рагнвальда, своего друга и помощника, который чуть ли не основал там «викингскую» династию: «Княгиня Ингигерд дала ярлу Рагнвальду Альдейгьюборг и то ярлство, которое ему [городу] принадлежало. Рагнвальд был там долго ярлом и был известным человеком. Сыновьями Рагнвальда… были ярл Ульв и ярл Эйлив».
Хотя на сей день «факт передачи Ладоги знатному скандинаву в начале XI в. не прослеживается ни по каким другим источникам»{227}, историки в большинстве своем все-таки доверительно относятся к этому сообщению[217], поскольку в летописи имеются примеры того, что русские княгини владели городами и селами (вернее, доходами от них), в том числе и в предшествовавшее время, как в случае с Ольгой, которой принадлежал Вышгород. Однако подобный ход мыслей выглядит уязвимым в методологическом отношении, так как доказательство от возможного тут подменяет критический анализ самого источника, в рамках которого укажем на три важных момента.
Во-первых, в своем рассказе о передаче Ингигерд Ладожской волости Снорри всего лишь развивает тему, намеченную вскользь в «Легендарной саге об Олаве Святом», где говорится, что Олав Эйрикссон отослал свою дочь конунгу Гардарики вместе «с большим богатством». Дело в том, что для обозначения свадебного дара Ярослава Снорри пользуется термином tilgjof, «известным по древнейшему норвежскому областному судебнику второй половины XII в. — «Законам Гулатинга», — нормы которого распространялись на юго-западную часть Норвегии. Условия, на которых невесте передавался tilgjof, были вполне традиционны: величина приданого, положенного шведской стороной за Ингигерд, должна была равняться стоимости Ладоги с прилегающими к ней землями (если таковая могла быть определена) или, что вероятнее, стоимости доходов, получаемых с данной территории. Таким образом, «большое богатство», принесенное с собой на Русь принцессой Ингигерд, в рассказе Снорри подразумевается»{228}. Как видим, Снорри ведет речь совсем не о древнерусском вене — свадебном даре жениха, и даже не о собственно шведском обычае материального обеспечения невесты, ибо «в шведских областных судебниках упоминаний о свадебном даре, аналогичном tilgjof, не встречается»{229}. Перенося на Русь законодательные уложения своей родины, сложившиеся ко времени его работы над «Хеймскринглой», он заставляет Ярослава и Ингигерд действовать в духе местечкового норвежского права второй половины XII в.
