Алексей Юрчак - Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение
Мы уже говорили о том, что было бы ошибочным рассматривать пространство и время общения в различных социальных средах как некие «острова» правды и свободы, изолированные от пространственно-временного режима государства. В действительности отношения между пространственно-временным режимом государства и режимом «вненаходимости» были гораздо более переплетенными. Природу этих отношений можно проиллюстрировать с помощью метода феноменологической инверсии между частным и общим. Такую инверсию используют многие социальные географы и антропологи, описывая отношения между понятием пространства вообще (space) и понятием конкретного места или местоположения (place)[147]. Например, антрополог Мэрилин Стратерн (Marilyn Strathern) критикует распространенное «естественное» понимание пространства и места, согласно которому пространство рассматривается как огромный «единый фон», из которого как бы вырезаются конкретные «отдельные места», — то есть согласно которому любое конкретное место рассматривается как частный случай общего бесконечного пространства. Парадокс заключается в том, замечает Стратерн, что такой абстрактный взгляд противоречит реальному человеческому опыту пространства — ведь мы никогда не воспринимаем пространство целиком, а всегда воспринимаем его в конкретном, ограниченном «месте». Это отдельное «место отнюдь не располагается где-то внутри пространства… — наоборот, оно содержит в себе пространство, точно так же, как оно содержит в себе время, географию и историю»{290}. То есть действительные отношения места и пространства являются инверсией того, как эти отношения обычно описываются, — место не вторично, а первично по отношению к пространству. Место является не частью пространства, а необходимым условием для существования пространства.
Феноменологическая инверсия применима и для описания реальных отношений времени. Представление об интервалах времени как ограниченных временных «отрезках», как бы нарезанных внутри некоторого бесконечно тянущегося линейного времени, — это всего лишь исторически частное представление о времени, возникшее в современную эпоху (modernity){291} и являющееся продуктом темпоральной идеологии национального государства{292}. В действительности же наш опыт восприятия времени таков, что «линейное время» возникает из конкретных ограниченных временных «отрезков, интервалов и моментов», внутри которых мы всегда находимся и которые мы «слагаем в некую последовательность» лишь впоследствии.
Подобная феноменологическая инверсия важна и при анализе пространственной и временной организации позднесоветской системы. Неверно было бы рассматривать вышеупомянутые социальные среды, публики и практики своих как «островки» подлинности и свободы, которые были как бы «вырезаны» из государственной системы социализма, противопоставлены ей. Напротив, эти среды, публики и практики были неотъемлемой частью позднесоветской системы и действовали они по принципам, распространившимся в этой системе повсюду; именно по этой причине они одновременно участвовали в воспроизводстве системы и ее активной трансформации изнутри. На примере этих социальных сред и практик видно, что кажущаяся пространственно-временная однородность и тотальность системы позднего социализма в действительности была повсюду пронизана необычными формами существования, появлению которых, как мы уже не раз говорили, государство способствовало, но полностью понять и описать которые оно не могло.
Повторяющийся во всех вышеупомянутых социальных средах рефрен о том, что политические темы были для них неинтересны и неактуальны, безусловно, не были проявлением нигилизма или безответственной аполитичности (хотя именно в этом их подчас упрекают в постсоветские годы). Напротив, эту позицию следует рассматривать как политическую, хотя и основанную на необычном понимании того, что такое политика. Такая политика отрицала высокий дискурс «ясных истин» и героического сопротивления. Она являлась политикой «глубоких истин», уходящих корнями в иные пространственно-временные координаты. Она отрицала даже свою собственную заинтересованность в политических целях, понятых как сиюминутные. И тем не менее эта позиция была именно политической — ее политическое действие основывалось не на прямом противоречии авторитетному дискурсу системы, а на перформативном сдвиге этого дискурса. Такую политику можно назвать политикой вненаходимости. Именно политика вненахо-димости оказалась наиболее продуктивным типом взаимоотношений с позднесоветской системой. Именно она постепенно привела к мощной внутренней детерриториализации этой системы, подготовив условия для ее неожиданного обвала в период перестройки. Мы вернемся к рассмотрению политики вненаходимости в последующих главах.
Глава 5.
ВООБРАЖАЕМЫЙ ЗАПАД.
Пространства вненаходимости позднего социализма
Меня часто спрашивают: что символизирует Зона? На это возможен лишь один ответ: Зоны не существует. Ее придумал сам Сталкер. Он выдумал Зону, чтобы иметь возможность приводить сюда тех, кто несчастлив, и вселять в них уверенность в осуществлении надежд. Комната, в которой исполняются желания, — это тоже его выдумка, это еще один вызов материальному миру. Сформировавшись в голове Сталкера, этот вызов становится актом веры.
Андрей Тарковский{293}Заграница
В 1970-х годах в Советском Союзе бытовал анекдот. Два человека беседуют друг с другом:
— Опять хочу в Париж.
— А ты что, там уже был?!
— Да нет, я уже хотел.
Анекдот строился на парадоксе, который был заключен в уникальном советском понятии заграница. «Заграница» не является точным синонимом понятия «за границей» (в котором акцент делается на конкретной границе страны и на территории, находящейся за ней) или понятия «иностранные государства» (в котором акцент делается на других, реально существующих странах). Заграница обозначает не границу и не реальную территорию, а воображаемое пространство — одновременно реальное и абстрактное, знакомое и недосягаемое, обыденное и экзотическое, находящееся и здесь, и там.
В этом парадоксальном понятии отразилось необычное сочетание интернациональности и изолированности советской культуры по отношению к остальному миру. С одной стороны, советские люди осознавали, что коммунистическая идея, представителями которой они воспринимаются большей частью внешнего мира, в основе своей является идеей интернационалистической, подразумевающей принадлежность ко всему человечеству. Этот внутренний интернационализм советской культуры отражался в том факте, что советский человек был, по выражению Виктора Кривулина, «существом глубоко историческим», не просто живущим в своей стране, но участвующим в «международном историческом процессе и переживающим события во всем мире на экзистенциальном уровне, как часть своей собственной личной жизни»{294}. Свойственный советскому самосознанию интернационализм, определенная открытость миру советской культуры подтверждались также вполне реальной многокультурностью понятия «советский»[148]. С другой стороны, советские люди также прекрасно осознавали, что столкнуться напрямую с людьми, живущими за пределами советской государственной границы (особенно за пределами нескольких социалистических стран Восточной Европы), у них не было практически никакой возможности.
Именно посредством смешения этих двух противоречивых отношений к внешнему миру — открытости и закрытости, интернациональному соучастию и невозможности испытать — и формировалось пространство заграницы. Это воображаемое пространство не было связано напрямую с реальным зарубежным миром; оно располагалось в неопределенном месте — как тогда говорили, «там», «у них». И хотя это воображаемое пространство часто упоминалось в разговорах, где именно оно находилось — было не так важно.
Ощущение одновременной реальности и нереальности заграницы было крайне важно и всячески обыгрывалось. В середине 1980-х клоуны театра «Лицедеи» вызывали невероятный хохот у зрителей своими рассказами о том, что в действительности никакой заграницы нет, что «иностранные туристы» на советских улицах — это переодетые актеры, а все «зарубежное кино» снимается на какой-то казахской киностудии[149]. В рассказе Михаила Веллера «Хочу в Париж» главный герой из небольшого уральского городка в течение многих лет лелеет нереальную мечту — хотя бы разок в жизни увидеть «настоящий Париж». После множества безуспешных попыток получить разрешение на поездку за рубеж он наконец, уже приближаясь к пенсионному возрасту, попадает в группу заводских рабочих, которых отправляют в турпоездку по Франции. Однако после нескольких счастливых дней, проведенных во французской столице, у него зарождается страшное подозрение:
