Роберт Кершоу - 1941 год глазами немцев. Березовые кресты вместо Железных
«Ему было сказано: это война, а не детский сад. Настоящая война. Его назначили командовать расстрельным взводом, который должен был казнить партизан, немецких солдат-дезертиров и Бог знает, кого еще. Он сказал мне, что у него не хватило смелости отказаться выполнить этот приказ, потому что в таком случае его самого поставили бы к стенке».
В тылу немцы тоже не чувствовали себя в безопасности. Солдата не покидало чувство, что он во вражеском окружении. «Корюк 582» — охранный полк из состава 9-й армии — отвечал за обстановку в 1500 деревнях на территории в 27000 квадратных километров. Подразделение насчитывало 1700 человек для выполнения поставленной задачи. На поддержку 9-й армии, которая на начало кампании имела некомплект 15 000 человек личного состава, рассчитывать не приходилось[42]. При этом следует иметь в виду, что партизаны контролировали примерно 45 % оккупированной территории. Нередко тыловыми охранными подразделениями командовали, мягко говоря, не очень опытные офицеры в возрасте 40–50 лет, тогда как средний возраст фронтовых офицеров составлял 30 лет. Командиры батальонов в полку «Корюк 582» почти все были шестидесятилетними и крайне плохо подготовленными резервистами. Личный состав постоянно ощущал угрозу со стороны противника, и хотя подразделение считалось тыловым, требования к нему предъявлялись, как к фронтовому.
Пулеметчик-пехотинец Вальтер Нойштифтер: «Мы никогда не забывали о партизанах».
«Однажды они напали на колонну войскового подвоза, раздели наших солдату надели на себя их форму и угнали всю колонну. И ради их устрашения мы повесили пятерых».
Жестокость порождала ответную жестокость.
Петер Нойман, офицер дивизии СС «Викинг», вспоминает об акции устрашения, проведенной в ответ на жестокости, творимые партизанами в отношении немецких солдат:
«Может, нас, тех, кто служил в СС, и считают бесчеловечными, но чем мы в этом смысле хуже партизан? Вряд ли у нас есть моральное право упрекать их в том, что они хотели защитить свою страну, но все равно, наша задача состояла в том у чтобы уничтожать их… Так где же истинная справедливость, если таковая вообще существует?»
Ганс Хервард фон Битгерфельд, младший офицер-пехотинец: «Когда мы вторглись в Россию, нас вначале считали освободителями, встречали хлебом-солью. Крестьяне даже угощали нас, чем могли. А с бесчинствами мы попали в заколдованный круг, жестокость в ответ на жестокость и так далее. И те, кто готов был сотрудничать с нами, вследствие нацистской политики снова переметнулись к Сталину». Фон Биттерфельд убежден, что немцы «проиграли эту войну из-за дурного обращения с местным населением». Отнюдь не все русские сотрудничали с немцами по принуждению. И идея об их использовании исходила от солдат, но не от генштабистов.
Бесчинства стали составной частью боевых действий на Восточном фронте. Лейтенант Фридрих-Вильгельм Кристианс тоже помнит, с каким энтузиазмом население встречало немцев. «Но за танковыми частями следовали айнзатц-команды СС и СД, а те «не церемонились». В Тарнополе, по словам Кристианса, «евреев сгоняли в толпы, должен сказать, все это происходило при активном содействии украинцев, — те знали адреса проживания несчастных. Когда я доложил своему генералу об этом, сказав, что подобные вещи недопустимы, тот немедленно воспретил всякое участие нашей дивизии в подобных акциях».
Существовало очень много факторов, как за, так и против участия немецких солдат в бесчинствах. Они находились на территории чужой страны, подвергаясь опасностям, что, конечно же, не могло не вызывать у них соответствующей реакции. Большинство из них до войны вообще не бывали за границей. Кроме того, не следует забывать и о стадной психологии. Война прошлась бороной по всем ее участникам, смещая привычные ценности и возвращая людей в доисторические времена. Офицер СС Петер Нойман (дивизия СС «Викинг») вспоминает, как один его товарищ с поразительным хладнокровием расправился с группой советских служащих исправительно-трудовых учреждений. Он расстрелял всех лично из винтовки «маузер». Нойман свидетельствует:
«Конечно, этих типов трудно было отнести к святым, наверняка они в свое время не утруждали себя размышлениями о судьбе тех, кого отправляли в Сибирь. И все-таки я поразился удивительному хладнокровию Карла. У него на лице ни один мускул не дрогнул.
Неужели это тот самый мальчишка в коротких штанах, с которым мы когда-то гоняли мяч на песчаном берегу в Ауссен-Альстере под Гамбургом!»
Большинство солдат скажут, что лишь те, кто побывал на фронте, осознают весь ужас этой дилеммы. 101-й батальон полиции, на совести которого немало зверств, комплектовался «совершенно нормальными, обычными людьми, «ребятами с нашего двора». Труднее всего убить в первый раз, дальше уже легче. И потом, в конце концов, в каждом сегменте общества есть садисты и преступники, нередко задающие тон. И армия в этом смысле не исключение. Обер-ефрейтор артиллерии Гейнц Флор вспоминает, как летом 1941 года в Белой Церкви матерей заставляли смотреть, как расстреливают их детей: «Я спросил себя, — взволнованно признается Гейнц Флор, — неужели люди способны на такое?» Иногда умудрялись втиснуть в идеологические догмы даже такие акты, как изнасилование «расово неполноценной» русской. Ефрейтор Герберт Бюттнер однажды урезонил фельдфебеля-санитара, пытавшегося силой взять русскую девушку, но тот же фельдфебель издевался на группой евреев, выбривая им половину бороды и волос на голове, когда их насильственно изгоняли из обжитых мест в гетто.
Такое бесчеловечное обращение с противником вселяло чувство уверенности и превосходства над ним. Если противник — недочеловек, можно наплевать на гуманизм.
Военврач пехотного подразделения Пауль Линке всегда полагал, что расстрелы комиссаров, захваченных в плен, относятся к разряду солдатских баек, пока командир его батальона не приказал близкому другу Линке лейтенанту Отто Фуксу расстрелять пленного комиссара. Отто Фукс, до войны юрист, пришел в ужас. Командир батальона пытался втолковать ему: «Лейтенант Фукс, не желаю ничего слышать. Идите и выполняйте приказ!» Доктор сообразил, что к чему, и вызвался сопровождать своего крайне удрученного друга. Он вспомнил, что ранее заметил лежащий в канаве труп советского солдата. Комиссару велели снять форму с трупа и надеть на него свою форму. Два пистолетных выстрела в землю для пущей убедительности довершили инсценировку. Комиссар, благодарно кивнув, исчез во тьме. Фукс доложил командиру батальона об исполнении приказа. «Мне очень жаль, Фукс, — признался командир батальона. — Мне тоже не по душе все это». Многие солдаты страдали от необходимости участвовать во всеобщем насилии, но для подавляющего большинства определяющую роль играло мнение коллектива — ведь именно от окружающих в немалой степени зависело, выживешь ты или нет.
Лейтенант Петер Бамм, другой военный лекарь из группы армий «Юг», пришел к заключению, что творимые в отношении евреев зверства после взятия немецкими войсками Николаева были явно не по душе фронтовым солдатам, считавшим, что «доставшейся им в нелегких сражениях победой» воспользовались «другие» — СС и СД. «Но негодовали скорее ради проформы». После семи лет безраздельного господства СС и СД моральное разложение «уже зашло достаточно далеко даже у тех, кто решительно отрицал это».
Вот так творимые в России бесчинства разрушали личность солдата — он готов был пойти на все ради того, чтобы выжить. «Никаких бурных протестов, — признает лейтенант Бамм, — червь слишком глубоко въелся». Пути назад не было. Если уж враг доберется до рейха, вот тогда и начнутся неприятности.
Однако попрание этических норм не могло не повлиять на боевой дух и, как следствие, на боеспособность вермахта на Восточном фронте. Оказались поруганы даже внушаемые национал-социализмом идеалы. Веровавшее в Иисуса Христа войско, вторгшееся в Россию, мало чем отличалось от тевтонов XIII века, образы которых столь убедительно воссоздал Эйзенштейн в своем фильме «Александр Невский». Фильм этот мгновенно нашел отклик в сердцах советских людей, оказавшихся перед лицом смертельной угрозы. Парадоксальным образом боевой дух падал, поскольку официально санкционированная и всячески насаждаемая жестокость поднимала фундаментальные и взывавшие к чувству сострадания вопросы, затрагивавшие уже область мотивации. А это, в свою очередь, затрагивало силу воли. В то же время боевой дух противника продолжал крепнуть. Протест еще больше подавлял волю к сопротивлению. При отсутствии гарантий на успех немецкий солдат начинал понимать, впервые за эту войну, что даже сама возможность уцелеть для него оказывается под вопросом. И, напротив, русский солдат понимал, что у него нет иного выхода, как только сражаться до конца, пусть даже трагического.
