Стефан Цвейг - Корона и эшафот
Но судьба любит аналогии случаев и таинственную игру чисел: многие годы спустя его романтическое желание исполняется. Именно в этот день, 20 июня, находит Ферзен столь долго призываемую им смерть, именно такую, какую он желал. Не домогаясь высокого положения, Ферзен постепенно благодаря своему происхождению становится у себя на родине могущественным человеком — главой дворянского сословия и наиболее влиятельным советником короля; могущественным человеком, но суровым и жестким, господином в понимании прошедшего столетия. С того дня, дня задержания королевской семьи в Варение, он ненавидит народ, похитивший у него королеву, смотрит на народ как на коварную чернь, как на сброд подлых мерзавцев, и народ отвечает этому аристократу такой же лютой ненавистью. Его враги тайно распространяют слух о том, что этот дерзкий феодал, желая отомстить Франции, хочет захватить шведский престол и втянуть страну в войну. И когда в июне 1810 года внезапно умирает престолонаследник Швеции, по всему Стокгольму, непонятно, где зародившись, разносится нелепая опасная молва — Ферзен отравил, убрал с дороги принца, чтобы захватить корону. С этого момента жизнь Ферзена, которой угрожает народный гнев, находится в такой же опасности, как и жизнь Марии Антуанетты во время революции. Друзья предупреждают упрямого человека — ему не следует принимать участие в церемонии похорон, он должен ради собственной безопасности остаться дома. Но день погребения принца — 20 июня — мистический, роковой день Ферзена: какая-то злая воля торопит его навстречу давно им самим предопределенной судьбе. И в Стокгольме 20 июня происходит то, что восемнадцать лет назад могло бы произойти в Париже, если б люди обнаружили Ферзена среди сопровождающих Марию Антуанетту. Едва карета покидает дворец, неистовая толпа прорывает войсковое оцепление, вытаскивает седого человека из кареты, избивает его, безоружного, палками, бросает в него камнями. Видение 20 июня стало явью: растерзанный той же неистовой, необузданной стихией, которая вынесла Марию Антуанетту на эшафот, лежит перед стокгольмской ратушей окровавленный, изуродованный труп «прекрасного Ферзена», последнего паладина последней королевы. Жизнь не смогла соединить их вместе, так умирает он по крайней мере в один и тот же, роковой для них обоих день, в день ее символической смерти.
* * *С Ферзеном ушел из жизни последний, кто любовно хранил в памяти образ Марии Антуанетты. Ни один человек, ни одна душа скончавшегося не умирает по-настоящему, пока он по-настоящему любим хотя бы одним человеком на земле. Скорбь Ферзена по умершей — последние слова верности, затем наступает полное молчание. Вскоре уходят из жизни другие преданные ей; Трианон разрушается, его изысканные сады дичают, картины, мебель, в гармонической совокупности которых отражалась вся привлекательность королевы, продаются с публичных торгов, разбазариваются; окончательно стираются последние вещественные следы ее существования. А время стремительно бежит, льется кровь. Революция угасает в Консульстве, приходит Бонапарт, вскоре он становится Наполеоном, императором Наполеоном, который берет себе другую эрцгерцогиню из дома Габсбургов для новой роковой свадьбы. Но и Мария Луиза несмотря на свое кровное родство с Марией Антуанеттой в своем тупом душевном безразличии — как непостижимо это для наших чувств! — ни разу не спрашивает о том, где спит своим горьким вечным сном женщина, жившая и страдавшая до нее в тех же покоях того же Тюильри; никогда ни один человек не был так жестоко, так холодно забыт своими ближайшими родственниками и потомками. Потом наступают перемены, начинают вспоминать люди с нечистой совестью. Граф Прованский по трупам трех миллионов взбирается на французский трон, становится Людовиком XVIII. Наконец-то, наконец-то этот человек темными путями добирается к своей цели. Поскольку все те, кто так долго преграждал путь его тщеславию, так удачно для него устранены — и Людовик XVI, и Мария Антуанетта, и их несчастный ребенок Людовик XVII — и поскольку мертвые не могут воскреснуть и предъявить иск, почему бы задним числом не воздвигнуть им роскошный мавзолей? Только теперь дается указание разыскать место погребения королевы (брат никогда не осведомлялся о могиле родного брата). Но после двадцатидвухлетнего постыдного безразличия выполнить такое указание не так-то просто, ведь в том пресловутом монастырском саду у Мадлен, который террор удобрил тысячами трупов, нет могилы королевы: могильщикам не хватало времени помечать места захоронения отдельных людей, они подвозили и сбрасывали гроб за гробом, едва поспевая за ненасытным ножом гильотины. Nulla crux, nulla corona — ни креста, ни короны не распознать в давно забытом пристанище мертвых; известно только одно: Конвент приказал останки королевы залить негашеной известью. И вот могильщики роют, роют. Наконец, лопата звенит, ударившись о твердый пласт. И по полуистлевшей подвязке признают, что горсть бесцветной пыли, которую, содрогаясь, снимают с влажной земли, — это и есть последний след той, которая некогда была богиней грации и вкуса, а затем — королевой всех страданий.
Цвейг С. Мария Антуанетта. М., 1989.
С. 401–481 (с сокращением).
П. П. Черкасов
Трагедия человеческой личности
(Комментарии историка)[39]
Строго говоря, в «Марии Антуанетте» Цвейг не задавался целью написать историю падения Старого порядка во Франции, хотя его точка зрения здесь достаточно ясно выражена. Писателя интересует прежде всего трагедия человеческой личности, в данном случае королевы Франции, оказавшейся под жерновами истории. Цвейг не идеализирует свою героиню, он даже осуждает ее за преступное легкомыслие, с каким она относилась к своему положению и своей миссии. Он считает, что Мария Антуанетта в значительной степени сама воздвигла ту стену отчуждения и враждебности, которая еще до 14 июля 1789 года отделила ее от общества, предрешив ее трагический путь на эшафот.
Другой биограф злосчастной «австриячки» ограничился бы обличительным тоном по ее адресу; так по большей части и поступали историки и беллетристы. Но Цвейг остается верен своему идейно-художественному кредо. Он начинает свое психологическое исследование там, где останавливаются другие. Он не прокурор и даже не судья — он защитник обвиняемой, убеждение в виновности которой господствует в общественном сознании уже два столетия.
Цвейг облачается в адвокатскую мантию не потому, что уверен в невиновности Марии Антуанетты, а потому, что всякий падший вызывает у него сострадание, тем более если обвинение и наказание явно несоразмерны — а он в этом убежден — со степенью реальной вины человека. Легче всего было бы укорить писателя за «абстрактный гуманизм», напомнить о «законах истории» и классовой борьбе, воззвать к «высшим интересам нации» и т. п. Как часто неприятие «абстрактного гуманизма» скрывает политическое лицемерие, черствость души, а то и жестокость!
Не будем спешить с наклеиванием ярлыков, мы так любили это занятие в недавнем прошлом. Вспомним, что Цвейг все же не ученый-историк, он писатель-гуманист, и его привлекает прежде всего внутренний мир человека, будь то королева или прачка, влиятельный министр или безвестный сапожник. Как и Достоевскому, Цвейгу особенно интересен человек «в его минуты роковые», личность, оказавшаяся в экстремальных обстоятельствах и чаще всего обреченная.
Прежде чем создать собственное произведение, Цвейг провел кропотливую работу реставратора, попытавшись снять наслоения, образовавшиеся за многие десятилетия на портрете Марии Антуанетты. Он решительно соскабливает как скабрезную карикатуру эпохи Революции, так и иконописный слой времен Реставрации.
Во французской роялистской историографии Мария Антуанетта, равно как и Людовик XVI, представлены мучениками, достойными канонизации. Сочинения историков-роялистов, посвященные казненной в 1793 году королевской чете, относятся не к научной, а к житийной литературе. При отборе источников для своей книги Цвейг проявил взыскательность и строгость, отбросив подобные панегирические сочинения. Он далек от мысли идеализировать, оправдать Марию Антуанетту любой ценой — a tout prix. «Не обожествлять, а очеловечить — вот высший закон творческой психологии; не обвинять, пользуясь искусственными аргументами, а объяснять — вот ее задача», — подчеркивает Цвейг в послесловии к своей книге. Но точно так же писатель отбрасывает другую сомнительную группу источников — обличительные памфлеты времен революции, слишком страстные и ядовитые, чтобы им доверять, и обширную литературу полупорнографического характера, где Мария Антуанетта представлена неким сексуальным монстром.
Можно ли считать цвейговский портрет Марии Антуанетты исторически достоверным? С точки зрения психологической характеристики этот портрет, безусловно, правдив, во всяком случае правдивее всего, что написано о Марии Антуанетте. Никому до Цвейга, да и после него, не удалось так глубоко проникнуть в образ злосчастной королевы, дать столь убедительное объяснение истории ее жизни. Ключ к пониманию драмы Марии Антуанетты, переросшей в трагедию, писатель видит в заурядности, в ординарности ее личности, явно не соответствовавшей ни занимаемому ею положению, ни драматизму и величию эпохи, в которой ей суждено было жить и погибнуть. Собственно говоря, то же самое Цвейг относит и к Людовику XVI. Оба они — и король и королева — совершенно очевидно не соответствовали вызову, брошенному им судьбой, они не были готовы к возложенной на них исторической ответственности и малодушно уходили от нее до тех пор, пока это было возможно. Именно в заурядности тех, на кого судьба возложила непосильную ношу руководства страной в исторически переломное время, усматривает Цвейг основную причину падения Старого порядка и их собственной гибели.
