Мирослав Иванов - Покушение на Гейдриха
И вот как раз в тот момент, когда деятельность КПЧ становится все более интенсивной, совершается покушение на Гейдриха. И в результате вся успешно развивавшаяся работа по организации Сопротивления оказывается вынужденно прерванной. В «Очерке истории КПЧ» (как и в «Истории Коммунистической партии Чехословакии») это сформулировано сжато и точно: «Известие о смерти Гейдриха народ Чехословакии и мировая общественность восприняли с чувством удовлетворения. Однако этот акт был проведен как изолированная акция, без взаимосвязи с народным движением Сопротивления. Преемник Гейдриха, новый исполняющий обязанности протектора Курт Далюге по приказу Гитлера развязал в стране яростный террор». В этом состоял трагизм покушения. В течение многих часов — об этом уже говорилось — тела парашютистов лежали на тротуаре перед церковью Кирилла и Мефодия.
Вот имена этих героев. Запомните их и вы: Ян Кубиш, Йозеф Габчик, Йозеф Вальчик, Адольф Опалка, Ярослав Шварц, Ян Грубый и Йозеф Бублик. Их объединила смерть. Она объединила и их помощников: семьи «тети»-Моравцовой, Зеленки-Гайского, семьи Кодловых, Пискачековых, Новаковых, Фафековых, Сватошовых, Войтишековых… О сотнях других мы знаем немного — только что их всех отправили в товарных вагонах из Терезина в Маутхаузен. Как на бойню…
ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ
В преисподней не может быть хуже. Мы дрожали от холода и от голода, когда стояли во дворе Малой крепости в концлагере Терезин, избитые, завшивевшие, в лохмотьях. Уже прошел вечерний «апель»[38], однако нам было приказано оставаться на местах.
Мы понимали: что-то готовится. Но что? Казнь?
Некоторые повесили головы, другие придумывали самые разные причины, почему нам не разрешили идти в камеры и почему мы должны стоять здесь.
Потом из здания вышли два эсэсовца, принесли стол и какие-то бумаги. Один из них уселся на стуле, раскрыл реестр и начал читать фамилии. Каждый, кого он называл, должен был как можно быстрее подбежать к столу, здесь по-немецки объявить свою национальность, а потом бежать на соседний двор и там встать а строй, в шеренги по пять человек. Пришла еще группа эсэсовцев, в руках у них были палки, и тому из заключенных, кто не очень торопился, они этими палками «помогали». Потом эсэсовцы построились шпалерами, и мы должны были пробежать по образованному ими коридору.
Вызвали и меня.
Вы знаете холодные октябрьские ночи? Дует ветер. Зуб на зуб не попадает. По небу плывут тяжелые облака, и временами идет сильный дождь.
Скоро мы поняли, что вызывают прежде всего тех заключенных, которые относятся к так называемой «группе парашютистов». Я попал в нее случайно и никого из них не знал. Я был арестован за подпольную коммунистическую деятельность, и вместе со мной попало в тот же вагон при перевозке примерно 20 евреев и 30 молодых украинцев. Они работали по тотальной мобилизации и попробовали оттуда удрать, однако их поймали, и по случайному стечению обстоятельств поймали уже на чешской земле.
В «группе парашютистов» были целые семьи Вальчиков и Кубишей. Отцы, сыновья, юноши, на соседнем дворе — женщины и девушки, — Вальчик, Кубиш… Вельчикова, Вальчикова, Кубишова, Кубиш… Наверное, в целом протекторате всех, носивших эти фамилии, арестовали и посадили в тюрьму. Может, они были родственниками тех парашютистов только в десятом колене и вообще никогда их не знали. Однако теперь они вместе со всеми ожидали здесь решения своей участи.
Только семья Габчика избежала всего этого. Габчик ведь был родом из Словакии, и так получилось, что его отец и родственники дожили до мая 1945 года.
Наряду с родственниками, а если точнее — с теми, кто носил ту же фамилию, что и «преступники», эсэсовцы вызвали в нашу группу всех, кто помогал парашютистам. Так здесь оказались пани Зеленкова, Пискачековы, Моравцовы, Кодловы, Войтишековы, пани Калиберова, Шрамкова, Фафековы, Новаковы и ряд других.
Потом один эсэсовец объявил, что на следующий день мы не должны выходить на работу в рабочих командах, а останемся в лагере. После этого нас вернули в камеры.
Можете себе представить? Никто из нас не спал. Каждый говорил, что, наверное, будет громкий процесс и нас повезут туда. Другие думали о смерти.
Я тоже не спал почти всю ночь.
Товарищи, которые не входили в нашу группу, успокаивали нас, утверждая, что мы пойдем домой. Кое-кто лелеял эту мысль — слишком она была заманчивой и внушала надежду. Другие просто махнули на все рукой — они знали нацистов.
— Отвезут нас в легкий трудовой лагерь, — объяснял сосед во время завтрака. — Вот увидишь…
Были и убежденные в том, что состоится суд, рассчитывая хоть там немного побыть в тепле…
Так мы томились в ожидании, зная, что что-то произойдет, обязательно произойдет, но мы были беззащитны перед будущим и не знали, что нам делать, чего ожидать.
Потом наших товарищей увели на работы, а мы остались. Разговаривать уже не хотелось, мы сидели, молча глядя друг на друга или потупив взор. Наконец приказ: по группам — в парикмахерскую! Надежда…
Стали бы нас стричь, если бы хотели вести на казнь?
Сдать все вещи, одеяло, ложку, чашку. Сдать костюм заключенного.
Опять людьми овладела радость. Нам дали гражданские костюмы. Наши костюмы, в которых мы были арестованы.
— Зачем вернули гражданское? Чтоб отпустить домой, — закричал один из Кубишей и начал обнимать других. — Я ведь ни в чем не виноват. Я работал в поле и… и… — Он посмотрел на других и замолк.
Умыться!
Неужели нас действительно выпустят?
Но почему же при этом бьют? Достаточно было хоть чуть-чуть опоздать под душ, как следовал такой удар, что едва не переламывал хребет.
— Пусть повеселятся, все равно в последний раз, — говорил парень по фамилии Вальчик. — В воскресенье будем как у Христа за пазухой…
В четыре часа дня мы перешли во второй двор, где были две камеры примерно на 50 заключенных. Соломенные матрацы нам велели вынести, в помещениях остались только голые нары. Нас загнали туда, как скотину.
Мы стояли. Усталые. Некоторые еще верили. Другие ругались. В углу кто-то вслух начал молиться.
— Не сходите с ума, — в сердцах сказал седой человек у окна, — ведь нас выпустят…
Темнело. В октябре ночь спускается рано. Мы были голодными, а холод пробирал до костей.
Поздно вечером двери камеры открылись и в нее вошел эсэсовец. В руке у него была палка. За ним два повара внесли ведро напитка, который назывался «черный кофе». Это была страшная бурда, от которой просто выворачивало наизнанку. Нужно было закрыть глаза и думать о чем-то другом, чтобы сделать глоток. Но у нас весь день не было ничего во рту, и мы пили это варево. Потом мы опять стояли. Кто-то в этой толкучке пытался сесть и немножко отдохнуть, но получалось это с трудом. Ночь казалась бесконечной, снаружи опять качал моросить дождь.
В воздухе стоял смрад, дышать было тяжело. У некоторых начался жар.
Утром 23 октября 1942 г. в обе наши камеры ворвались эсэсовцы. Во дворе было темно и сыро, но нас вытолкнули туда и опять построили пятерками.
Началась перекличка, избиение и крик.
Пришел начальник концлагеря Терезин Йокль и приказал, чтобы каждый оставил себе только рубашку, одну пару нижнего белья, пальто и ботинки. Кое-кто из нас надел на себя все, что имелось, чтобы уберечься от холода.
И снова на нас обрушились удары и вопли охранников. Эсэсовцы проверяли исполнение приказа, били людей палками, и они падали. Рядом возвышалась груда белья, верхней одежды, которую с нас сорвали охранники. Холодный ветер гулял по телу, зубы стучали, а глаза украдкой поглядывали на эту громаду — столько рубашек и свитеров…
Наконец нас вывели и выстроили позади блока хозяйственных построек. Начало светать. Остальные заключенные пошли на работы, а мы стояли и ждали.
Часам к семи к нам привели группу женщин, примерно человек восемьдесят. Они плакали.
Около половины восьмого принесли еду: каждый получил 250 граммов хлеба и кусочек маргарина. «Питание на целый день», — объявил повар и осклабился…
Потом нас повели.
Было нас более трехсот. Вокруг охранники с винтовками, через каждые десять метров. Они хотели, чтобы мы шли быстрее, но мы не могли. Впереди шли женщины. Шоссе вело к железнодорожной станции. Пошел снег.
Когда стало приближаться здание станции, мы увидели, что паровоз развернут в сторону Праги.
— Нас везут на суд, — пронеслось по колонне.
Все подняли головы и, как зачарованные, смотрели на этот самый обычный паровоз. Эсэсовцы объявили приказы: окна на протяжении всего пути следования должны быть закрыты; разговаривать и даже перешептываться запрещается; в туалет ходить только в сопровождении охранника; запрещается даже шевелиться.
