Франсуа Фонтен - Марк Аврелий
Но в этих людях — впрочем, хороших юристах — он ошибся, и ответственность должен разделить Клавдий Помпеян, без которого император ничего не решал. Влияние этого примечательного человека все росло и росло. Скульпторы, изображавшие его за плечом императора, знали, что он был вторым человеком в государстве. Императорским зятем он оставался чисто формально: Луцилла уже давно пустилась во все тяжкие. Коммод знал, что должен считаться с могущественным родичем, и, между прочим, так и не осмелился поднять на него руку. Почему сириец из Антиохии поднялся так высоко, что в конце концов был выдвинут в сенаторы Римской империи? Трудно понять эту породу людей, известную под общим именем «серых кардиналов»: они не подходят ни под одну из рубрик властных структур. Движет ли ими жажда тайной власти или неспособность действовать явно? Тайное злорадство, страсть к службе, неодолимая скромность? В данном случае таинственное сродство душ, видимо, объясняется тем, что два человека, одинаково видевшие свое призвание в заботе об общественных интересах, случайно встретившись, заключили нерушимый договор о дружбе. Такая встреча в истории Римской империи не была беспрецедентной. Мы достаточно знаем о братских союзах Августа с Агриппой, Траяна с Лицинием Сурой, чтобы понять и такой же союз Марка Аврелия с Помпеяном. Как видно, они постоянно сопутствовали высшей государственной должности: для равновесия системы требовалось неравное разделение почестей и обязанностей внутри негласного двоевластия. Надо бы еще объяснить, откуда взялась неколебимая верность этих теневых императоров, но зачем? Ведь они сами делали все, чтобы история о них не вспоминала.
Глава 10
НЕЯСНОСТИ (177 г. н. э.)
Убивают, терзают, травят проклятиями. Ну и что это для чистоты, рассудительности, здравости и справедливости мысли? Как если бы кто стоял у прозрачного, жажду утоляющего источника и начал его поносить. Уже и нельзя будет пить источаемую им влагу?
Марк Аврелий. «Размышления», VIII, 51Мы граждане
Римляне думали, что император к ним вернулся, но они не знали, где обретается его душа. Сам он полагал так: он живет в двух пространствах — как Антонин в Риме, как человек в мире. «А значит, — заключает Марк Аврелий, — что этим городам на пользу, то только мне и благо». У этого универсализма есть план метафизический, превосходящий возможности любого человека, даже сильного мира сего, но если из него вытекает социальное учение, он получает серьезное практическое применение. «Размышления» — манифест унанимизма. В книге много раз видна одна и та же идея: единство мира и в связи с этим неразрывное единство человечества. Этот постулат — исходная точка, из которой по совершенно схоластической технике выводятся следствия: «Если духовное у нас общее, то и разум, которым мы умны, у нас общий. А раз так, то и тот разум общий, который велит делать что-либо или не делать; а раз так, то и закон общий; раз так, мы граждане; раз так, причастны некоей государственности; раз так, мир есть как бы город» (IV, 4). Стиль доказательства как будто из другой эпохи: он так и остался весьма эффективным. Можно в полной мере оценить мастерство Марка Аврелия, идущее прямо от Эпиктета и ничего не взявшее из пышного красноречия Фронтона. Связь мыслей стремительна; автор идет кратчайшим путем, перепрыгивает от слова к слову. Он прямо и настойчиво обращается к «человеку, поставленному на то, чтобы было через кого произойти общей пользе» (XI, 13). Выбора у него практически не остается: «При всяком представлении о вреде применяй такое правило: если городу это не вредит, не вредит и мне» (V, 22). Лучше обратить это положение себе во благо: «Ищи радости и покоя единственно в том, чтобы от общественного деяния переходить к общественному деянию, памятуя о Боге» (VI, 7). А если удовольствия не хватает, можно вспомнить о выгоде: «Сделал я что-нибудь для общества — сам же и выгадал».
Но обратим внимание: речь здесь идет не только о нравственных правилах — наше социальное поведение прямо касается общественного порядка. Там, где не в силах убедить философ, возвышает голос император: «Если какое-нибудь твое деяние не соотнесено — непосредственно или отдаленно — с общественным назначением, то оно, значит, разрывает жизнь и не дает ей быть единой; оно мятежно, как тот из народа, кто, в меру своих сил, отступает от общего лада» (IX, 23). В другом месте он называет тех, кто удаляется от общества, отщепенцами и дезертирами. Если только представить себе, какой репрессивный арсенал Рим в любую минуту мог задействовать для поддержания порядка, сразу возникает вопрос, был ли Марк Аврелий готов считать обличаемое им поведение уголовно наказуемым. После Нервы законы Августа и Тиберия об «оскорблении величества» (имелось в виду величие римского народа, но, начиная с Тиберия, они использовались для сведения личных счетов) были забыты. Но в «Дигестах» Юстиниана есть такое неприятное уложение: «Тех, кто своими действиями возбуждают в малодушных суеверный ужас, божественный Марк Аврелий своим рескриптом повелел, если они из лиц почтенных, ссылать на острова». Хочется сказать: если это так, чего же тогда стоят призывы «Размышлений» к братству и терпимости? Неужели законодатель вошел в противоречие с моралистом?
Это вопрос весьма общего значения, и через полтора тысячелетия после Марка Аврелия в европейском обществе о нем говорили в тех же выражениях. Раскольники, «язвы общества», дезертиры, иначе говоря — поставленные вне закона, еретики и просто атеисты по-прежнему будут объектом систематической социальной хирургии. Даже от Антонина нельзя ожидать, чтобы он покончил со средствами самозащиты обществ, инстинктивно боявшихся смут и требовавших наказания смутьянов. В 177 году иллюстрацией тому стало дело лионских христиан. Марк Аврелий в связи с ним приобрел репутацию гонителя. Очистить его от этого нетрудно, но нельзя не признать, что в глубине души он чувствовал крайнюю вражду к этой несговорчивой секте.
Лион, 177 год
Драма развернулась в Лионе — столице Галлии, образцовом городе Империи. В 43 году до н. э. его основал помощник Цезаря Планк — сообразительный человек, угадавший стратегическое, торговое и политическое значение места у слияния Соны и Роны. Здесь сходилось несколько больших провинций, населенных примерно шестьюдесятью независимыми прежде племенами, покоренными Цезарем: Бельгийская, Лионская и Аквитанская Галлия, присоединившиеся к старой Нарбоннской. В Лионе стоял великолепный храм, возведенный Августом в Кондате, где галльский жрец приносил жертвы Риму и его императору, давшим мир беспамятному народу. О Верцингеториксе — преданном чести забияке — галлы уже не помнили. Они быстро приняли новшества римской цивилизации, сохраняя прежние превосходные ремесленные и земледельческие традиции. В целом они были лояльны Риму, где к ним очень хорошо относились. Сверх того, у Лиона были особые привилегии: там родился император Клавдий, который оказывал ему благодеяния. Вершина холма в городе была уже не военным лагерем, а увенчана белоснежным Капитолием; у его подножия, от берегов обеих рек до места их слияния, тянулись торговые кварталы. Отсюда члены могущественной корпорации лодочников везли товары, привезенные подчас с Востока, вверх по Роне и Соне до Рейна и Мозеля, где стояли всегда готовые к бою германские легионы, а также до Великобритании. А с товарами ехали, естественно, и купцы.
Купцы охотно селились близ речного порта с его складами. Составилась маленькая азиатская колония со своими нравами и обычаями, отличная и несколько отделенная от галло-римского населения, в руках которого находились все рычаги городской администрации. Провинция была так спокойна, что Рим держал в ней всего одну городскую когорту из тысячи человек. Правопорядок во всей Галлии обеспечивала местная милиция. Если бы возникли серьезные беспорядки, можно было бы тотчас вызвать легионы из Страсбурга, Бонна или из Испании. Понятно, до какой степени мифичен образ распятой и растоптанной завоевателями страны. Галлы со всем хорошо справлялись сами. Им так нравилось на родине, что они даже не считали нужным отправлять своих лучших представителей в Рим. Лион жил в материальном и интеллектуальном достатке. Правда, с некоторого времени в этом крупнейшем торговом центре Запада стали ощущаться последствия общего кризиса. Артерия Рейн — Рона уступила первенство дунайской. Общее недомогание, причины которого казались загадочными, поддерживалось и осложнениями после эпидемии, и первыми признаками инфляции. Возникло социальное напряжение, и недовольство обратилось на иноземцев, особенно на одну категорию подозрительных мигрантов.
Их было всего несколько сотен, но вместе со своими рабами — чаще всего соотечественниками — они составляли очень спаянную и предприимчивую колонию ремесленников, торговцев и менял. Имена, которые они носили, выдают греческое или ближневосточное происхождение: Понтик, Аттал, Бландина, Библис. Возглавлял их духовный вождь, которого они называли епископом, — девяностолетний старец по имени Потин, в незапамятные уже времена приехавший из Малой Азии. Все происходило очень тихо, и лионцы далеко не сразу поняли, что приютили колонию христиан. Эти люди не желали смешиваться ни с иудеями, ни с эллинами, хотя говорили по-гречески. Не всегда было понятно их происхождение и общественное положение: одни были гражданами Смирны, другие «перегринами» (оседлыми иностранцами), некоторые — римскими гражданами. Эти последние были полноправны; права других категорий были ограниченны, а некоторые (рабы) вовсе не имели прав. Галло-римское население ставило в вину христианам как раз то, что они не делали различия между рабами и свободными, а друг друга называли братьями и сестрами — как будто они, среди множества прочих тайных пороков, имели наклонность к кровосмешению.
