Борис Григорьев - Повседневная жизнь царских дипломатов в XIX веке
По-видимому, в Цетинье иностранные миссии возглавлялись исключительно вторыми лицами. Болгарской миссией руководил временный поверенный Ризов. Вопрос с цетинской скукой он решил кардинально раз и навсегда, женившись на дочери управляющего гостиницей Вулетича, личного агента князя Николая Черногорского. Князь и был истинным владельцем дырявой локанды. Соловьёв и появившийся после бегства Прево французский посланник граф Серсэ выступили на свадьбе Ризова в качестве дружек. Согласно местному обычаю они явились в дом Вулетича и вручили ему вено — выкуп за невесту. Дипломаты положили в стакан несколько золотых монет, а потом отдали дань ожидавшему их угощению.
Ризов, большой русофил и революционер, в Болгарии был приговорён к смерти за участие в антиправительственном заговоре и едва избежал петли. Став дипломатом и временным поверенным в Константинополе, он отблагодарил прокурора, требовавшего его смертной казни, выхлопотав ему турецкий орден. Когда в Цетинье пришло известие о смерти великого князя Сергея Александровича (от бомбы Каляева), Ризов в присутствии всего дипкорпуса и чинов местного дипломатического ведомства восхищённо воскликнул:
— Какой ловкий удар!
Русскому поверенному пришлось реагировать на этот неуместный выпад фразой:
— Вы так любите Россию и так с ней сроднились, что я вполне понимаю, что у вас о каждом событии в России может быть своё особое мнение.
Впрочем, инцидент не имел никаких последствий, Соловьёв сохранил с Ризовым дружеские отношения, и болгарин, как пишет русский дипломат, «будучи весьма хорошо осведомлён, доставлял мне постоянно весьма интересные сведения».
Перед своим отъездом из Черногории Щеглов представил Соловьёва князю Николаю, правившему к этому времени страной уже четвёртый десяток лет. На фигуре князя стоит остановиться особо. Соловьёв пишет, что в нём пропал великий актёр. На не знавших его людей князь Николай (по-сербски Микола) производил сильное впечатление. Притворяясь простым и добродушным человеком, он на самом деле был хитёр, как тысяча лис, а как политик прошёл через огонь, воду и многие километры медных — кажется, в основном канализационных — труб. Его корыстолюбие уступало лишь его вероломству, он с успехом прикладывался к соскам сразу двух коров — России и Франции — и прекрасно владел языками обеих держав. Он учился во Франции, но преднамеренно насыщал свою речь простонародными сербскими выражениями, подделываясь под тон простого черногорца. Стараясь и выглядеть таковым, он носил черногорский национальный костюм и не снимал Капицы (шапочки) даже в помещении.
Этот черногорский Нерон с ухватками Ивана Грозного со своими подданными обходился, мягко говоря, бесцеремонно. Без всякого суда он посадил в тюрьму своего гофмаршала, а потом, после нескольких лет заточения, назначил его первым министром. Министры были для него такие же слуги, как кавасы или перядники (телохранители). Они подавали ему платок, подсаживали в седло, подносили еду и напитки, сметали пыль с сапог.
Любимым занятием черногорского князя была политика. Он искусно ссорил дипломатов между собой, а потом поочерёдно и не менее искусно выпытывал у них нужные сведения. Самым неприятным для него испытанием был дружный дипломатический корпус. Политика князя Миколы вертелась вокруг трёх объектов: России, Австро-Венгрии и Италии. В действительности же России в Черногории с её 250-тысячным населением делать было абсолютно нечего, кроме удовлетворения панславистских завихрений в умах членов некоторых кружков Петербурга и Москвы. Союзные же Вена и Рим имели в Цетинье вполне реальные интересы, соперничая между собой за влияние на Адриатическом море. В Петербурге тешили себя надеждами, что в лице князя Миколы Россия имеет верного вассала, и платили ему за это ежегодными субсидиями в размере двух миллионов рублей. Деньги должны были идти на содержание черногорской армии (князь Микола убедил Александра III, а потом и Николая II в том, что «в случае чего» выставит 50 тысяч солдат), но на самом деле попадали в личный карман князя. Никто не контролировал его и не спрашивал, куда и на что идут русские деньги, а между тем он неустанно хлопотал об увеличении субсидии, действуя через своих дочерей-смолянок, прирождённых интриганок, удачно выданных за братьев — великих князей Николая и Петра Николаевичей[99]. Начнутся Балканские войны, за ними — Первая мировая война, и тогда князь Черногории с большим мастерством сыграет в них свою неприглядную роль, несопоставимую с размерами и политическим весом своего княжества, в котором дырявыми были крыши всех или почти всех домов…
…При первом свидании с новым руководителем русской миссии князь Микола по обыкновению изобразил глубоко преданного России и царю человека.
— Для меня существуют лишь приказания русского императора, — с большим пафосом произнёс он. — Мой ответ всегда одинаков: «Слушаюсь!»
Напомнил он и о знаменитом тосте, произнесённом Александром III на приёме в честь «черногорского вассала». Миротворец назвал тогда Николая Черногорского своим «единственным искренним другом». Вряд ли император питал какие-нибудь иллюзии в отношении этого «друга» и, скорее всего, сказал эти слова по чисто дипломатическим соображениям.
Спустя некоторое время черногорскую столицу опять занесло снегом, и в течение недели никакой связи с внешним миром не было. С Чёрной горы в Каттаро за почтой могли спуститься только кавасы. Начали расти цены на продукты питания. По обыкновению на расчистку снега была брошена черногорская армия. Зимой в Цетинье дипломатам делать было нечего — сам князь покидал свою столицу и уезжал на Скутарийское озеро. Заблаговременно разъезжались и дипломаты: кто — в Италию, кто — домой, только русского поверенного не отпускали неотложные дела. Он встречался с министром иностранных дел Гавро Вукотичем, к нему приходил военный министр (военного агента Россия в Черногорию почему-то не назначила) за субсидией, которая переводилась частями из австрийского банка в австрийских кронах (своего банка князь Микола не имел). «Помнится, что эти передачи для меня были неприятны, так как я не мог отрешиться от мысли, что деньги эти тратятся совершенно понапрасну», — вспоминает Соловьёв.
Не выдержав скуки и одиночества, русский поверенный в делах тоже сбежал к своему коллеге вице-консулу в Скутари. Туда вела дорога, окружённая со всех сторон чёрными скалами (отсюда и название страны), а Скутарийское озеро нужно было пересечь на пароходике, капитан которого, узнав, что на борту находился русский дипломат, приказал поднять российский флаг. Албанский город Скутари тогда ещё входил в состав Османской империи, и турки встретили Соловьёва с почётным караулом, а вице-консул настоял на том, чтобы тот нанёс визит местному генерал-губернатору — толстому турецкому паше.
Албанцы ходили в живописных национальных костюмах, все мужчины сплошь и рядом были вооружены до зубов и носили патронташи, набитые патронами. По местным обычаям русский вице-консул был одет в военный мундир и, идя по улице, то и дело прикладывал руку к козырьку отвечая на приветствия. Албанцы принимали его за местное начальство и проявляли по отношению к нему соответствующее почтение и внимание. «Эти неестественные взаимоотношения между нашими консулами в Турции и местным населением, находившие объяснение в расширенном толковании царским правительством консульских прерогатив на Востоке, вызвали в Турции последовательное убийство двух русских консулов», — замечает в своих воспоминаниях Соловьёв.
Весной в Цетинье стало немного веселей. К Соловьёву приехала семья, словно пернатые, «слетались» и дипломаты. Приятным сюрпризом стало появление французского посланника графа Серсэ, с которым восемь лет тому назад Соловьёв расстался в Пекине. Возобновление таких знакомств на чужбине и особенно в таком захолустье, как Цетинье, приобретает особое значение. Вернулись домой князь Николай и его два сына — Данило и Мирко. Первый княжич был женат на немке, герцогине Мекленбург-Стрелицкой, а второй на сербке, урождённой Константинович. Политические роли между сыновьями Николая Черногорского тоже были поделены с «умом»: Данило выдавал себя за австрофила, а Мирко, по выражению Соловьёва, был присяжным сторонником России. Во время Первой мировой войны братья поменяются ролями: Данило станет ярым приверженцем Антанты, а Мирко — твёрдым сторонником Тройственного союза.
Дуайеном маленького цетинского дипломатического сообщества был турецкий посланник Февзи-паша, проживший в Черногории уже одиннадцать лет. Блистательная Порта отказывала своим дипломатам в отпусках, и Февзи-паша исчезал из Цетинье потихоньку, договорившись предварительно с министром иностранных дел Черногории, чтобы в случае запроса из Константинополя дать правильный ответ. Аккредитованных в Черногории англичан не было, и в Цетинье время от времени приезжал советник из британского посольства в Риме. Впрочем, и те немногочисленные дипломаты, которым выпало работать в Черногории, размещались в её столице с большим трудом. Лишь русские и австрийцы имели собственные здания для своих миссий, остальные ютились в тесных частных черногорских домах, в которых, естественно, протекали крыши. Когда король и королева Италии прислали в свою Черногорскую миссию собственные портреты, то они не поместились в представительской комнате из-за низких потолков, и рамки пришлось подпиливать. Дипломатия в Черногории требовала больших жертв от искусства!
