Жан Фавье - Ангерран де Мариньи. Советник Филиппа IV Красивого
Несложно понять, что в этих строках, написанных примерно в 1313–1314 гг., когда политическое могущество Мариньи достигло тех размеров, о которых мы говорили в предыдущей главе, содержится намек на амбиции и в какой-то мере на достижения Ангеррана де Мариньи. Но Жерве не оправдывает своего хозяина: в конце произведения мы слышим настоящий крик отчаяния, направленный в молитве к святой Деве, «девственной лилии», с просьбой спасти государство, попираемое Фовелем:
Цветок лилии так сильно задел
Фовель и его присные,[1389]
Что он качается и весь дрожит.
О, девственная лилия,
Хранящая в себе божественный дух,
Спаси лилию Франции,
Надели весь сад силой
И заключи Фовеля в такую темницу.
Откуда он уже не сможет строить козней…[1390]
Итак, мы видим, что капеллан Мариньи, ушедший от него на службу к королю, обратил против камергера яростную критику, заключенную в форму аллегории.
Обличение Мариньи стало темой еще двух поэм. В одной из них, возможно, написанной Жоффруа де Не, то есть автором «Рифмованной хроники», прозванным Жоффруа Парижским, рассказывается о рыжем лисе, который злоупотреблял доверием льва и притеснял его подданных.[1391] В первой главе мы уже упоминали о совпадении образа рыжеватого коня – существовавшего еще до отождествления с личностью Мариньи, на которое он, впрочем в Какой-то мере повлиял, – с рыжим лисом. Последняя известная нам литературная аллюзия на Ангеррана содержится в романе «Бодуэн де Себурк», один из персонажей которого, некий Гофруа, «вымогатель, ростовщик, фальшивомонетчик и отравитель короля Франции», закончил свои дни на виселице в Монфоконе.[1392]
Итак, Мариньи не был популярен из-за своего влияния в финансовых сферах, налогов, которые он заставил повысить, и приписываемых ему финансовых махинаций. Простые люди ставили ему в вину также его необозримое могущество, которое, на их взгляд, он получил не иначе как от дьявола. В свою очередь, представители знати были уязвлены его амбициозностью, оказываемым ему доверием, которого он, по их мнению, не был достоин, и тем, что появление подобного выскочки на вершинах власти шло вразрез с традициями. Его осуждали и ненавидели лишь несколько знатных сеньоров из числа тех, кого Мариньи оттеснил на второй план. В некоторых исследованиях проскользнула мысль о том что все знатные люди объединились, чтобы добиться смещения Мариньи Ш. д'Эрбомез посчитал, что Карл Валуа не «уступил низкому желанию отомстить оскорбившему его министру, хотя он не мог недооценивать его важность для государства»,[1393] тем самым преувеличив политическое чутье и великодушие брата короля. Следовательно, он выступил против Мариньи, якобы движимый «необходимостью принести жертву феодальным лигам». На эту точку зрения сформулированную еще Пьером Клеманом,[1394] Артонн возразил, что Мариньи, безусловно, порицали за его деятельность во Фландрии в 1314 г., но лиги 1314–1315 гг. не имели никакого отношения к его падению. Смещения, а затем и казни Мариньи добилась не восставшая знать. Артонн заметил, что в провинциальных хартиях 1315 г. говорилось не о казначеях, а о бальи, прево и ревизорах: спорные вопросы были не политического, а административного и прежде всего локального характера. Кроме того, Мариньи казнили в промежутке между двумя сериями уступки хартий, когда в Париже вообще не было знати из провинции.[1395] Следовательно, ответственность за смерть Мариньи лежит лишь на представителях придворной аристократии.
В конце правления Филиппа Красивого королевская власть стала непопулярна. Король был недосягаем, поэтому причину стали искать в действиях советников. Во всех текстах того времени повторяется одна И та же мысль: у короля были плохие советчики. Вместе с удовлетворением за личные обиды принцы и крупные феодалы, о которых мы говорили, получали двойной результат и двойную выгоду: они избавлялись от человека, который им мешал, и одновременно представляли его виновным во всех пороках минувшего периода правления, получая таким образом полное отпущение грехов прошлого и обеспечивая себе популярность как поборники справедливости.
3. Смерть короля
Двадцать девятого ноября 1314 г. Филипп Красивый умирал там же, где родился, – в Фонтенбло. Течение его последней болезни с грехом пополам описал д-р Браше:[1396] пребывавший в подавленном состоянии духа, которое, по мнению Карла Валуа, было вызвано известием об измене Мариньи. Филипп Красивый 4 ноября ощутил резкую боль в желудке. Двадцать шестого числа он слег, его перевезли в Фонтенбло, и там три дня спустя он скончался, причем. по словам одних, до самой смерти он находился в здравом уме и доброй памяти, а по утверждению других, он лишился дара речи еще 28 ноября. Мариньи, который, несомненно, в начале месяца встречался с кардиналами, поспешил ко двору, как только узнал о болезни короля, и присутствовал при его агонии.
Он находился подле умирающего, пока тот не потерял сознание;[1397] тогда он якобы сказал королю, что хотел бы умереть раньше его, чтобы сразу не последовать за ним после его смерти. Чуть позже Ангерран будто бы попросил короля рекомендовать его своему сыну. Посланник двора Майорки, Вильгельм Бальдрих, сообщил, что, по слухам, которые ходили в Париже в начале декабря, король посоветовал оставить Мариньи его имущество, если он докажет свою верность, а в противном случае разрешил сделать с ним все что угодно.[1398] Тем не менее посланник слагает с себя ответственность за этот рассказ, и правильно, поскольку король просто не мог бы сказать ничего подобного: речь шла о вещах гораздо более серьезных, чем имущество Ангеррана, – на кону стояло его социальное и политическое положение. Вопрос состоял в том, окажет ли новый король свое доверие Мариньи, или же камергер попадет в немилость. Но жители Парижа принимали желаемое за действительное[1399] и представляли себе ситуацию в соответствии с уровнем своей политической осведомленности. Обычное недовольство подтолкнуло одного из них приписать умирающему следующие слова: «Теперь я вижу, сын мой, что, прислушиваясь к дурным советчикам, я лишь потакал увеличению податей, незаконным поборам и частым монетным махинациям».[1400]
Второго декабря 1314 г. в соборе Парижской Богоматери архиепископ Санский, Филипп де Мариньи, совершил траурное богослужение на похоронах короля, тело которого, привезенное накануне из Фонтенбло, вслед за этим было погребено в Сен-Дени.[1401]
Доверял ли Филипп Красивый Ангеррану вплоть до конца своего правления, или же его расположение к камергеру уменьшалось день ото дня? Именно это мы должны попытаться выяснить.
Объявленный королевским душеприказчиком в завещании от 17 мая 1311 г.,[1402] Мариньи оставался им и в день смерти короля, как и шестеро других, трое назначенных согласно званию[1403] и еще трое за личные заслуги.[1404] Состав душеприказчиков изменился, так как одни умерли,[1405] а других король попросил заменить.[1406] Согласно приписке к завещанию от 28 ноября 1314 г.,[1407] в которой содержался окончательный список душеприказчиков, к их числу добавили еще пятерых, никого не исключив.[1408] Заявлять о том, что Мариньи попал в немилость, лишь на основании того, что его имя не названо в этой приписке, абсолютно неверно: в ней перечислены имена тех, кто был недавно назначен, а не действующих на тот момент душеприказчиков. Впрочем, еще одна приписка к завещанию свидетельствует о доверии короля к своему камергеру: 200000 ливров из Сент-Омера отправляли в Сен-Мартен-де-Шан под охрану Мариньи и Бувиля, которые должны были воспользоваться этими деньгами для приобретения наследства Карлу Маршскому.[1409]
Наконец, последний документ, от имени Филиппа Красивого, был составлен по распоряжению Мариньи. Более того, это документ особой важности. Последней грамотой периода правления этого короля был не направленный герцогу Бургундскому акт от 28 ноября с приказом прекратить сбор субсидий, а акт от 29 ноября о присвоении графству Пуатье статуса апанажа. Этим документом, о котором мы уже упоминали, король постановлял, что графство, переданное его второму сыну Филиппу на правах наследства, должно было вернуться в королевский домен в случае, если бы у Филиппа не оказалось наследника мужского пола; при этом правящий на момент вступления документа в силу король должен был выделить дочерям графа приданое из наследства их отца. С этим немаловажным решением согласились графы Валуа, Эвре и Сен-Поль, коннетабль Гоше де Шатильон, король Людовик Наваррский и заинтересованное лицо, сам Филипп де Пуатье. Составить этот документ Мариньи поручил Жану Мальяру.[1410]
