Владислав Горохов - Повседневная жизнь России под звон колоколов

Уже не зреть мне светлых дней
Весны обманчивой моей!
И сколько нет теперь в живых
Тогда веселых, молодых!
И крепок их могильный сон;
Не слышен им вечерний звон.

Лежать и мне в земле сырой!
Напев унывный надо мной
В долине ветер разнесет;
Другой певец по ней пройдет.
И уж не я, а будет он
В раздумье петь вечерний звон!

«Ты прости, родимый Новгород!
Не созывать тебя на вече мне,
Не гудеть уж мне по-прежнему:
Кто на Бога? Кто на Новгород?
Вы простите, храмы Божий,
Терема мои дубовые!
Я пою для вас в последний раз,
Издаю для вас прощальный звон.
Налети ты, буря грозная,
Вырви ты язык чугунный мой,
Ты разбей края мои медные,
Чтоб не петь в Москве, далекой мне,
Про мое ли горе горькое,
Про мою ли участь слезную,
Чтоб не тешить песнью грустною
Мне царя Ивана в тереме…»

…

Над рекой, над пенистым Волховом,
На широкой Вадимовой площади,
Заунывно гудит-поет колокол;
Волхов плещет, и бьется, и пенится
О ладьи москвитян острогрудые.
А на чистой лазури, в поднебесье,
Главы храмов святых, белокаменных
Золотистыми слезками светятся.

Их звон призывный
Через могилы
Гудит так дивно
Итак уныло!

К себе он тянет
Неодолимо,
Зовет и манит
Он в край родимый,

В край благодатный,
Забытый мною, —
И непонятной
Томим тоскою,

Молюсь и каюсь я,
И плачу снова,
И отрекаюсь я
От дела злого;

Далеко странствуя
Мечтой чудесною,
Через пространства я
Лечу небесные,

И сердце радостно
Дрожит и тает,
Пока звон благостный
Не замирает…

В ответ властелину гудят терема;
Звонит с ним и Вяземский лютый,
Звонит всей опрични кромешная тьма,
И Васька Грязной, и Малюта,
И тут же, гордяся своею красой,
С девичьей улыбкой, с змеиной душой
Любимец звонит Иоаннов,
Отверженный Богом Басманов.

Пленительно сердцу, свежо и прекрасно,
При взгляде на эти знамена веков!
О, как повествуют они громогласно
Про славу и доблести пылких отцов!
Как эти кресты своей жаркой игрою
Великих событий являют символ!
И как от них дышит святой стариною,
И сыплется резко о прошлом глагол.

Но чаще всего я с туманною думой,
С безвестною грустью невольно смотрел
На образ возвышенный доли угрюмой,
Столь часто достоинству данной в удел.
Там видеть любил я, дивясь, великана,
Который безмолвно, во сне вековом,
Простерт у священной подошвы Ивана,
На ложе гранитном, с суровым челом.

Он некогда в тяжком падении ранен,
В темнице сырой погружался сто лет
И, царственной массою чуден и странен,
Был вызван из мрака дивить белый свет…
С глубоким клеймом рокового паденья,
В позорище миру слепому открыт,
Увенчан блестящим символом спасенья,
Крестом лучезарным, он гордо стоит.

И люди приходят толпой к великану,
Посудят про тяжесть и лета его,
Посмотрят на дивную, тяжкую рану, —
И в сторону с шумом идут от него.
Их взоры, желанья, мечты — близоруки,
Одно любопытство к нему их ведет,
И им непонятны глубокие звуки,
Которых волну он таинственно льет…

Преданье ль темное тайник взволнует груди,
Иль точно в звуках тех таится звук иной,
Но, мнится, колокол я слышу вечевой,
Разбитый, может быть, на тысячи орудий,
Властям когда-то роковой.

Да, умер он, давно замолк язык народа,
Склонившего главу под тяжкий царский кнут;
Но встанет грозный день, но воззовет свобода
И камни вопли издадут,
И расточенный прах и кости исполина
Совокупит опять дух божий воедино.

И звучным голосом он снова загудит,
И в оный судный день, в расплаты час кровавый,
В нем новгородская душа заговорит
Московской речью величавой…
И весело тогда на башнях и стенах
Народной вольности завеет красный стяг…