Лив Нансен-Хейер - Книга об отце (Ева и Фритьоф)
Признаться, я с некоторой завистью думала об Ингеборг Моцфельд. Мои тайные мечты о Лондоне рухнули, когда мама взяла с собой ее, «вместо меня»— как думала я про себя.
Ни тогда, ни теперь я не могла поверить, чтобы школьные занятия были важнее для моего образования, чем знакомство с другими странами. «Вот была бы я взрослой!»— думала я с горечью.
Мама пробыла в Лондоне до рождества, а к рождеству оба вырвались домой в Люсакер.
Пока мы были маленькие, то рождества всегда ждали с радостью и нетерпением. Но в те годы, когда отец приезжал на рождество из Лондона, этот праздник был радостным вдвойне.
Отец сам шел с топором и веревкой в лес, а мы все следом за ним, выбирали там лучшую, самую красивую елку и с торжеством везли ее на санях домой.
В середине зала устанавливали эту великолепную елку, верхушка ее возвышалась над галереей. Мама украшала елку серебряным дождем, флажками и белыми свечами, а папа укреплял на верхушке звезду. В последнюю очередь на елке развешивались подарки. Тут-то и начинало нас томить нетерпение, потому что никого из детей тогда не пускали в зал.
На рождество всегда приходили Да и Доддо, иногда тетя Ида с дочерьми, тетя Сигрид — если она находилась в Норвегии. В это рождество были только Да и Доддо. Они, как обычно, пришли около 5 часов, обвешанные разными свертками и засыпанные снегом.
Сперва полагался чай в столовой со всевозможными мамиными печеньями. Затем отец незаметно уходил зажигать свечи на елке. Во всяком случае, он думал, что никто этого не видит. Но дети уже не могли сидеть спокойно. Они вскакивали, танцуя и толкая друг друга, и смеялись без всякого повода. И вдруг среди этого шума раздавался громкий возглас отца: «Гасите свет!»
Затаив дыхание, ждем мы в темноте у входа в зал торжественной минуты, и тут раздвигаются двери и из зала хлынуло целое море света. А вот и отец, улыбается и, довольный, смотрит, как дети гурьбой врываются в комнату.
Из кухни пришли три горничные в белоснежных передниках и кучер в праздничном костюме. Мы все вместе поем рождественские песни и водим хоровод вокруг елки.
Голос мамы звучал звонко и сильно, и я заметила, что отец не поет, а как зачарованный слушает ее.
Наконец наступила очередь подарков. На полу развернули бумагу и разложили игрушки, книжки, новые лыжи, а среди всего этого ребятишки. Отец сам, как большой ребенок, с увлечением расставлял баварскую деревушку, подаренную малышам госпожой Мей, нашей мюнхенской приятельницей. Теперь уже мама стояла как зачарованная и смотрела на отца.
Все что-то дарили друг другу, и сколько тут было радостных, благодарных возгласов!
Особенно ждали мы посылку от королевы. Мы всегда заранее писали ей, кто чего хочет, и боюсь, что просьбы наши не всегда были скромными. Помню, сама я получила несказанно красивый шелк на бальное платье. Мама и я не нашли слов от восхищения. Но вот вошел отец. «Черт подери!— пробасил он и расхохотался.— Теперь, видно, придется раскошеливаться на портниху».
Время от времени горничные выскакивали в кухню проверить, сварился ли картофель и тушится ли капуста. Доддо стоял наготове с колпачком для свечей и следил за догорающими рождественскими свечами. Да листала большую книгу по искусству, полученную от Доддо.
А затем все собрались, чтобы торжественно выпить рождественской мадеры. Мама и отец чокнулись со всеми, все желали друг другу счастливого рождества. Малыши морщились от непривычного вкуса мадеры, мы же с Коре с удовольствием выпили свои бокалы до дна. Но вот распахнулась дверь в столовую, и мы пошли к рождественскому столу. Отец занялся разделкой ветчины, грудинки, свиной головы и студня. Мама кормила маленького Осмунда. Она была необыкновенно хороша в своем светло-сером шелковом платье с кружевами на груди и пышными рукавами с поперечными складками.
У нее было немного нарядов. Элегантные платья, привезенные из Лондона, висели в шкафу, я никогда не видела их на ней. Она не любила наряжаться так, чтобы выделяться, и всегда придерживалась сдержанных тонов. Чаще черного и серого. Но вкус у нее был хороший, и те платья, которые она носила, были ей к лицу. И все же больше всего мне нравилось это светло-серое. Она в нем выглядела совсем молодой. Отец тоже так считал. В этот вечер он подошел к ней, обнял за плечи и сказал, что она красива как никогда. Он стоял рядом с ней, высокий, сильный и такой же стройный, как и она.
Наевшись до отвала, мы выползли в холл, где, уютно устроившись у пылающего камина, попивали кофе с пирожными. А после этого нас ожидали рождественские сладости в маминой гостиной.
Но на это малышей уже не хватило. После торжественного стола мама и няня Хельга забрали их и отвели в детскую спать. Дольше всех сопротивлялся Одд и примирился со своей участью лишь после того, как отец обещал назавтра пойти вместе с ним на горку обновить лыжи. Имми радостно улыбалась, крепко прижимала к себе большую новую куклу, а маленький Осмунд давно уже спал.
Коре разрешили сидеть со взрослыми столько, сколько он захочет. Но кончилось это тем, что он сонный свалился сo стула и отец отнес его в кровать. Тут и все остальные почувствовали, что устали. Доддо посмотрел на часы. «Скоро одиннадцать». Он взглянул на Да. Та кивнула в ответ. Она всегда во всем соглашалась с Доддо. Они собрали подарки, поблагодарили и ушли, с трудом пробираясь по глубокому снегу. Мама и отец стояли на крыльце и махали на прощанье.
Этот рождественский вечер ничем не отличался от других. Но он мне запомнился так ярко потому, что это был последний рождественский вечер при жизни мамы и последний по-настоящему светлый и веселый праздник в Пульхёгде.
XV. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ЖИЗНИ МОЕЙ МАТЕРИ
Норвежское посольство в Лондоне приобрело уютный вид. Нансен купил хорошую мебель, полы устлали коврами, а на высокие окна повесили красивые светлые занавеси. Большие книжные полки понемногу стали заполняться книгами, а на стенах появились хорошие репродукции старых мастеров. Помещение приняло вообще вид скорее частной квартиры. Впечатление домашнего уюта еще усиливал большой письменный стол красного дерева, стоявший в кабинете. Рядом с ворохом посольских документов высилась гора научной литературы, черновики статей, карты и всевозможные вычисления. Одного стола уже не хватало, и Нансен приобрел второй. Так они и стояли рядышком — два огромных стола, и оба были одинаково загромождены.
Несложную дипломатическую работу Нансен теперь мог поручить своему помощнику, секретарю посольства Иргенсу, которому предстояло сменить Нансена на посту посланника. В некоторых случаях Иргенс был даже уполномочен действовать самостоятельно, на свою ответственность, что их обоих устраивало, особенно Нансена, у которого таким образом появилось время для продолжения своих работ по океанографии. Он загрузил себя и новыми научными работами. Его друг доктор Скотт Кетли предложил ему написать раздел по истории арктических путешествий для английского издания о полярных исследованиях, выходившего отдельными выпусками. Нансен этим очень заинтересовался, но по мере того, как углублялся в тему, все больше убеждался, что материал слишком обширен для одного томика подобного собрания. Убедился он также и в том, что на достоверность старых сообщений об арктических путешествиях не всегда можно положиться.
Дело кончилось тем, что от предложения он отказался, но бросить заинтересовавшую его тему уже не мог. Не доверяя традиционным взглядам, Нансен сам взялся за первоисточники. Он начал с древнейших арабских рукописей, затем изучил средневековые сочинения на латинском языке, специально для этого заказывая переводы всех этих трудов, и наконец принялся за древние скандинавские мифы и саги (в этом ему на помощь пришел Мольтке My). В результате была написана солидная книга «На Севере в стране туманов», которую он закончил в 1911 году.
В этой книге представлено все, что известно об исследовании арктических областей, начиная с древнейших времен и кончая путешествиями Кортириала[136] около 1500 года. Большой интерес и оживленные споры вызвало высказанное Нансеном мнение о путешествиях норвежцев в Винланд[137]. Он считал, что их повествования об этих путешествиях слишком насыщены сказаниями и баснями, чтобы содержать достоверные сведения.
Вернувшись в феврале 1907 года в Лондон, Нансен увидел, что в посольстве скопилось очень много дел, и временно ему пришлось всецело посвятить себя своим обязанностям посланника. Всех земляков, приезжающих туда с важными делами, он принимал сам и помогал им непременно лично, да и светские обязанности так захлестнули его, что порою он приходил в полное отчаяние.
«...Я был невероятно занят это время, последние дни почти без передышки,— писал он Еве.— Но я бодр и здоров, никаких следов нервозности нет. Я ведь стал совсем другим человеком и теперь не переменюсь.
