Эдвард Гиббон - Закат и падение Римской Империи. Том 1
Беспечная праздность и беззаботность составляют главные отличительные черты характера всех диких народов во всех странах земного шара. В цивилизованном государстве все человеческие способности развиваются и находят для себя применение, а громадная цепь взаимной зависимости связывает между собою членов общества. Самая многочисленная его часть постоянно занята полезными трудами, а немногие избранные, не знакомые благодаря своему богатству ни с какими материальными нуждами, проводят свое время в стараниях достигнуть власти или славы, в улучшении своих имений или в обогащении своего ума, в исполнении своих обязанностей, в удовольствиях и даже в безрассудствах общественной жизни. У германцев не было такого разнообразия ресурсов. Заботы о доме и семействе, возделывание земли и уход за скотом возлагались на стариков и на увечных, на женщин и на рабов. Склонный к лени воин, не знакомый ни с каким искусством, на которое он мог бы употреблять часы своего досуга, проводил дни и ночи в удовлетворении животных наклонностей к сну и пище. А между тем вследствие какого-то странного разнообразия их натуры (подмеченного одним писателем, который проник в самые тайные ее уголки) те же самые варвары бывают попеременно то чрезвычайно ленивы, то в высшей степени неусидчивы. Они находят наслаждение в праздности, но ненавидят спокойствие. Их томившаяся от бездействия душа тяготилась своим собственным бременем и тревожно искала каких-нибудь новых и сильных ощущений, а только война и сопряженные с нею опасности могли служить приятным развлечением для таких необузданных натур. Звуки, призывавшие германца к оружию, были приятны для его слуха; они пробуждали его от неприятного усыпления, указывали ему цель для деятельности и заставляли его более ясно сознавать свое существование, доставляя ему случай предаваться усиленным телесным упражнениям и сильным душевным эмоциям. Во время скучных промежутков мирного времени эти варвары с увлечением предавались игре и самому невоздержному пьянству; одно из этих занятий возбуждало их страсти, другое заглушало в них голос рассудка, а оба они избавляли их от необходимости думать. Они хвастались тем, что проводили целые дни и ночи за столом, и нередко кровь друзей и родственников пятнала их многочисленные и пьяные сборища. Они уплачивали с самой романической аккуратностью долги чести (такое понятие о долгах по игре перешло к нам от них). Несчастный игрок в кости, который прозакладывал свою личность и свою свободу, терпеливо подчинялся приговору фортуны; его более слабый, но более счастливый антагонист мог, без всякого сопротивления с его стороны, связать его, подвергнуть мучительным наказаниям и продать в отдаленные страны в рабство.
Крепкое пиво - напиток, который извлекался без особого искусства из пшеницы или из ячменя и (по энергичному выражению Тацита) портился в нечто похожее на вино, - оказывалось вполне удовлетворительным для грубых вкусов германских гуляк. Но те из них, которые имели случай познакомиться с прекрасными винами Италии, а впоследствии и Галлии, вздыхали об этом более приятном роде опьянения. Однако они не пытались разводить виноградники на берегах Рейна и Дуная (что было впоследствии сделано с таким успехом) и не старались добывать путем какой-либо промышленной деятельности материалы для выгодной торговли. Добывать трудом то, что можно добыть силою оружия, казалось унизительным для германца. Чрезмерная склонность к крепким напиткам нередко побуждала варваров делать набеги на те провинции, в которых благодаря искусству или природе эти дары были в изобилии. Тосканцы, передавшие свое отечество в руки народов кельтского происхождения, привлекли их в Италию продуктами более счастливого климата, прекрасными фруктами и прелестными винами; точно так и во время междоусобных войн шестнадцатого столетия германские вспомогательные войска охотно шли во Францию, полагаясь на обещание, что в Шампани и Бургундии у них будет вина вдоволь. Пьянство, которое в наше время принадлежит к числу самых низких, но не самых опасных пороков, могло у менее цивилизованных народов сделаться причиной битвы, войны и даже революции.
Климат древней Германии сделался более мягким, а ее почва более плодородной благодаря труду десяти столетий, протекших со времен Карла Великого. Та же самая территория, на которой теперь живет в довольстве и избытке миллион земледельцев и ремесленников, не могла доставлять самых необходимых средств существования для сотни тысяч праздных воинов. Германцы пользовались своими обширными лесами только для удовольствий охоты; самую значительную часть своих земель они оставляли под пастбищами; лишь небольшую ее часть обрабатывали самым первобытным и самым небрежным образом и потом жаловались на бедность и неплодородие страны, не способной пропитать своих жителей. Когда голод ясно доказывал им необходимость искусств, они облегчали общую нужду тем, что высылали из страны третью, а может быть, и четвертую часть своей молодежи. Обладание и пользование собственностью привязывает цивилизованный народ к возделанной почве его родины. Но германцы, которые всюду влачили за собой все, что имело в их глазах цену, - оружие, домашний скот и жен, охотно расставались с безмолвием своих обширных лесов, когда их манила надежда грабежа и завоевания. Громадные массы людей, выходившие из этого громадного запасного магазина народов, были преувеличены страхом побежденных и легковерием следующих столетий. А из этих преувеличений мало-помалу сложилось мнение, которое разделяли некоторые из лучших писателей, что во времена Цезаря и Тацита население Севера было более многочисленным, нежели в наше время. Более серьезные исследования причин умножения населения наконец, как кажется, убедили новейших мыслителей в ошибочности и даже в невозможности такой гипотезы. Таким писателям, как Мариана и Макиавелли, мы можем противопоставить не менее почтенные имена Робертсона и Юма.
Такой воинственный народ, как германцы, у которого не было ни городов, ни литературы, ни искусств, ни денег, мог находить некоторое вознаграждение за свою дикость в пользовании свободой. Их бедность служила охраной для их вольностей, так как самыми крепкими оковами деспотизма служат наши желания и наша привязанность к собственности. "Между свионами,- говорит Тацит,- очень уважается богатство. Вследствие этого они подчинены абсолютному монарху, который, вместо того чтобы предоставить всякому свободное употребление оружия, как это делается в остальной Германии, отдает его на хранение не гражданину и даже не вольноотпущенному, а рабу. Соседи свионов ситоны дошли до более низкого положения, чем рабство; они повинуются женщине". Указывая на эти исключения, великий историк ясно сознает основательность высказанного нами общего принципа теории управления. Нам только нелегко понять, какими путями богатство и деспотизм могли проникнуть в отдаленный уголок Севера и погасить там ту пламенную любовь к свободе, которая проявляла себя с такой необузданностью вблизи от границ римских провинций, и каким образом предки датчан и норвежцев, отличавшихся в более поздние времена необузданностью своего характера, могли так легко утратить отличительные черты германской свободы. Некоторые племена, жившие по берегам Балтийского моря, действительно признавали над собою власть королей, не отказываясь при этом от своих человеческих прав, но в большей части Германии форма правления была демократическая, состоявшая не столько под контролем общих и положительных законов, сколько под контролем случайного влияния знатности происхождения или храбрости, красноречия или суеверий.
Всякая гражданская система управления в своей первоначальной форме есть добровольная ассоциация в интересах общей безопасности. Для достижения желаемой цели безусловно необходимо, чтобы каждая отдельная личность признавала себя обязанной подчинять свои мнения и поступки приговору большинства своих сочленов. Германские племена довольствовались этими грубыми, но смелыми понятиями о политическом обществе. Лишь только родившийся от свободных родителей юноша достигал возмужалости, его вводили в общее собрание его соотечественников, торжественно вручали ему щит и копье и делали его равным со всеми другими членами военной республики. Собрание воинов целого племени созывалось в определенные эпохи или по внезапно возникшему поводу. Оно отправляло правосудие и путем свободной подачи голосов выбирало должностных лиц и решало важные вопросы о войне и мире. Впрочем, иногда случалось, что эти важные вопросы предварительно рассматривались и подготавливались к окончательному решению в более тесном кружке лиц, избранных из народных вождей. Но должностные лица могли только обсуждать и предлагать; только народ мог постановлять решения и приводить их в исполнение, а в своих решениях германцы были большею частью торопливы и запальчивы. Варвары, привыкшие считать за свободу удовлетворение минутной страсти, а за храбрость-пренебрежение ко всем будущим последствиям своих поступков, относились с негодованием и презрением к требованиям справедливости и политики и обыкновенно выражали свое отвращение к таким робким советам глухим ропотом. Но всякий раз, как какой-нибудь популярный оратор предлагал отомстить за обиду, нанесенную самому последнему из граждан, всякий раз, как он приглашал своих соотечественников поддержать честь нации или решиться на какое-нибудь опасное, но блестящее предприятие, горячее одобрение собравшихся выражалось громким бряцанием щитов и копий. Так как германцы всегда приходили на эти собрания вооруженными, то можно было постоянно опасаться, как бы эта буйная толпа, воспламенившись от вражды или от крепких напитков, не вздумала поддерживать или выражать свои свирепые намерения при помощи оружия. По этому поводу не лишним будет припомнить, как часто на польских сеймах лилась кровь и как часто самая многочисленная политическая партия была вынуждена уступать партии более заносчивой и буйной.
