Марк Батунский - Россия и ислам. Том 1
253 А это значило, что создаются определенные условия для некоего подобия так называемого атрибутивного синтеза, предполагающего объединение двух вещей таким образом, что одна из них становится свойством другой.
254 Но, конечно, Даниилу свойственен принцип обособленного рассмотрения ее частей, аддитивный взгляд на целостность. Его методология не идет дальше представления о суммативном характере целого, о чисто «внешних», независимых отношениях между частями (конфессиональными общинами, политическими структурами и т. п.).
255 Житье и хожение Даниила. С. 27.
256 Узурпация в феодальном обществе функций управления и информации узкой группой лиц привела к такому положению, когда «коммуникатор» и «реципиент» занимали четко полярные позиции не только в процессе массовой коммуникации, но и в структуре общества. Эти обстоятельства в свою очередь привели – особенно в сфере межрелигиозных контактов – к появлению своеобразного «королевства кривых зеркал», по отражению в которых и приходится сейчас воссоздавать реальную картину отношения к исламу.
И все же «Хожение» Даниила выгодно отличается от множества типологических с ним единых тогдашних произведений, с их убогой семантической и эмпирической интерпретацией иноконфессиональных феноменов, понятийно-теоретической экзальтированностью и сумбурностью, директивно-назидательным тоном, с их стремлением посредством стандартных формул прямо ввести читателя (слушателя) в целостную систему понятий, нерасчленяемую аналитически. Великий советский кинорежиссер и одновременно – замечательный семиотик (см.: Иванов В.В. Очерки по истории семиотики в СССР. М., 1976). Сергей Эйзенштейн полагал вслед за М. Гране (Gran-cet М. La pensée chinoise. P., 1934), что речь идет о «физиологическом воздействии par excellence», когда имеет место не сообщение сведений, а пробуждение уже существующих в воспринимающем состоянии; для этого подходят стереотипные формулы, получающие различные толкования (цит. по: Иванов В.В. Очерки… С. 136).
257 Контент-анализ и «Хожения», и близкой ему по тематике литературы открыл бы путь к проникновению за рамки самого текста в его глубину и далее – в структуры мышления авторов. Существует возможность изучения того, что не нашло прямого выражения словами и отражено в них лишь косвенно, как говорят, «между строк». Как известно, нередко текст (как и всякая речь вообще) «далеко не адекватно раскрывает мысли человека и еще менее его действительные чувства, интересы, его взгляды на окружающее, нередко даже искажает подлинную картину его внутреннего мира. Это искажение – порою сознательное, но не менее часто и бессознательное: мы нередко сами не знаем наших подлинных чувств и внутреннего состояния. На пути откровенного высказывания… стоят самые различные препятствия… Перед исследователем всегда стоит вопрос: в какой степени в данных текстах отражены подлинные мысли и факты? Был ли автор откровенным в оценке людей и событий? Какова система ценностей, из которых он исходил? В текстах есть лишь то, что хотели сказать составители или авторы, и подлинные мотивы последних часто не совпадают с формой выражения» (Ерофеев Н.А., Лоншаков Г.С. Контент-анализ восточных текстов // Народы Азии и Африки, 1978, № 1. С. 50). Мы тогда воистину проникли бы, как говорил Гуссерль, за «кору» внешней истории и поняли прошлых мыслителей так, «как они никогда не могли бы понять себя сами» (Husserl Е. The Crisis of European Science and Transcendental Phenomenology. Evaston, 1970. P. 73).
258 Житье и хожение Даниила. С. 13, 90.
259 Там же. С. 31.
260 Там же. С. 27.
261 Там же С. 80. См. также: Греков БД. Киевская Русь. М.—Л., 1941. С. 336–337.
262 Житие и хожение Даниила. С. 81.
263 Там же. С. 35, 57, 62, 67, 85.
264 Там же. С. 27.
265 Там же. С. 28.
266 Кузьмина В Д. Сведения об арабах… С. 87.
267 Ограничимся лишь фиксацией тезиса о минимизации возможностей к конструктивному диалогу с Востоком, не оперируя условным наклонением «если бы» (т. е. «что было бы, если бы не было монгольского нашествия и, следовательно, могли бы беспрепятственно развиваться ориентобежные тенденции русской культуры?» и т. п.). Подобный подход английский историк А. Ноув (см.: Nave A. Political Economy and Soviet Socialism. L., 1975. P. 220, 227) именует «контрфактологическим». Хотя в истории и имеются альтернативы, они ограничиваются действием реально существующих социальных, экономических, военных и прочих факторов. Проблема исторического выбора теряет смысл, если ставить ее в ракурсе: что было бы, если бы случилось не так, а иначе?
268 Имеются в виду в первую очередь тюркские культуры. Еще задолго до монгольского нашествия шло проникновение тюркских слов в русский язык (см.: Корш Ф. Турецкие (тюркские) элементы в языке «Слова о полку Игореве» // Известия отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук Т.8. 1904. Кн. 4. С. 1–58). На древней Руси довольно широко было распространено знание тюркских языков (см.: Дмитриев Н.К. Труды русских ученых в области тюркологии // Ученые записки Московского государственного университета. Вып. 107. T. III. 1946. С. 63; Кононов А.И. К истории русской тюркологии (до XIX в.) // Исследования по истории культуры народов Востока. М.—Л., 1960. С. 203). В русский фольклор проникали ориентальные сюжеты (см.: Потанин Г.Н. Восточные мотивы средневекового эпоса. М., 1893) и т. д. Но все это – явления, шедшие спорадически, стихийно, не ведшие к уверенному функционированию и в массовом, и в элитарном сознании бимодальности – означающей одновременное отражение того, что принадлежит собственной культуре («Мы»), и того, что принадлежит чужим («не-Мы»), – и бидоминантности, т. е. структурного единства, «Мы» и «не-Мы» в рамках единого сознательного переживания (иначе говоря, в ценностно-деятельностном плане акт сознания поляризован на «Мы» и «не-Мы», которые являются как бы другим «Мы», противостоящим первому, но вместе с тем неотделимым от него).
269 Одновременно прервались и контакты с Западной Европой, чему способствовал и окончательный (с 1054 г.) раскол христианской церкви на католическую и православную (см.: Казакова Н.А. Западная Европа в русской письменности XV–XVI веков. Л., 1980. С. 4).
270 Этим в какой-то мере сохранялись предпосылки для того, чтобы – когда Русь обрела независимость от монголов и стала развиваться как многоэтническое и многоконфессиональное централизованное государство – начал работать весьма любопытный modus vivendi между убежденно-христианским «центром» (согласно Е. Шиле и С.Н. Айзенштадту, «центр» – это государственные институты и слои, обладающие властью и влиянием, а также порядки и нормы поведения, выработанные ими) и мусульманской «периферией» (слои, институты, нормы, не входящие в него или же прямо оппозиционные «центру»). Устойчивость «центра» зависит от стабильности его связи с «периферией», которые, в свою очередь, определяются степенью доступа «периферии» в зону «центра». Достаточно широкий институционально оформленный доступ обеспечивает общественное равновесие, слабый и случайный – чреват революцией «периферии» (см.: Eisenstadt S.N. Revolution and the Transformation of Societies. A Comparative Study of Civilizations. N.Y.-L., 1978. P. 37–38). Во всяком случае, со времен Петра Великого кажется преобладающим тот прагматический (и, как мы убедимся ниже, во многом имманентный и Московской Руси) курс к мусульманской «периферии», который следующим образом определил известный историк XVIII в. Василий Татищев (в своем «Разговоре двух приятелей о пользе наук и училищ»): татары неоднократно оказывали помощь русским и, следовательно, от разности веры русские вреда не имели. (См.: Татищев В.Н. История Российская. Т. 1. М.-Л., 1962. С. 14).
271 Benoist J.-M. La révolution structurale. P., 1975. P. 302.
Глава 2
1 Здесь надо вспомнить о существенных отличиях средневекового периода истории России от соответствующего периода в Западной и Центральной Европе, – отличиях, в значительной степени явившихся результатом специфики происхождения христианства на Руси, которое пришло туда не из Рима, а из Византии. На Западе не существовало национальных церквей. Духовенство различных стран, направляемое из Рима, могло проводить политику, противоположную политике светской власти. Поэтому конфликты между светской (национальной) и духовной (межнациональной) властями в западноевропейских странах часто носили ожесточенный характер. На православном Востоке, где не было единого главы церковной власти (о сложных взаимоотношениях русской метрополии и константинопольской патриархии см. подробно: Рорре A. The Original Status of the Old-Russian Church // Acta Poloniae hist. Wroclaw etc. 1979. № 39. P. 5–45), наднациональная власть не противостояла национальной светской (о «глубокой заинтересованности в государственном единстве» русской православной церкви см.: Мирзоев В.Г. Былины. С. 175). В результате отношения церкви и государства представляли собой скорее симбиоз, чем соперничество. Две силы взаимно поддерживали друг друга (см.: Szef tel М. Russian Institutions and Culture up to the Peter the Great. L., 1975. P. 227). M. Szeftel далее полагает, что подобный характер взаимоотношений светской и духовной власти имел не только положительные, но и отрицательные последствия, и прежде всего потому, что отсутствовали идеологические дискуссии о пределах власти государства, дискуссии, давшие, как известно, в Западной Европе значительные философские результаты.
