Геннадий Оболенский - Император Павел I
— Так вы были здесь?
— Да, ваше величество, но что вам угодно этим сказать?
— Вы участвовали в заговоре, лишившем моего отца престола и жизни?
— Ваше величество, я был свидетелем переворота, а не действующим лицом, я был очень молод, служил унтер-офицером в кавалергардском полку. Я ехал на лошади со своим полком, ничего не подозревая, что происходит. Но почему, ваше величество, вы задаете мне этот вопрос?
— Почему? Да потому, что хотят повторить 1762 год.
Я затрепетал при этих словах, но тотчас же овладел собою и сказал:
— Да, ваше величество, это хотят сделать. Я это знаю и участвую в заговоре.
— Как! Вы это знаете и участвуете в заговоре? Что вы мне говорите!
— Сущую правду, ваше величество, я участвую в нем и должен делать вид, что участвую ввиду моей должности, ибо как мог бы я иначе узнать, что намерены они делать, если не притворюсь, что хочу способствовать их замыслам? Но не беспокойтесь — вам нечего опасаться, я держу в руках все нити заговора, и скоро все станет вам известно. Не старайтесь проводить сравнений между вашими опасностями и опасностями, угрожавшими вашему отцу. Он был иностранец, а вы русский, он ненавидел русских, открыто выражал презрение к ним и возбудил против себя народ. Вы же, наоборот, любите русских, уважаете и цените их и пользуетесь их любовью. Он не был коронован, а вы коронованы, он преследовал духовенство, вы же почитаете его. Он до крайности раздражил против себя гвардейские полки, вам же эти полки совершенно преданы. В его время не было никакой полиции в Петербурге, а ныне она так усовершенствована, что не делается ни шага, не говорится ни единого слова без моего ведома. Каковы бы ни были намерения императрицы, но она не обладает ни способностями, ни силой воли вашей матери. У нее взрослые дети, между тем как вашему высочеству в 1762 году было лишь семь лет.
— Все это так, — отвечал он, — но, конечно, не надо дремать.
На этом наш разговор и остановился, я тотчас же написал про него великому князю».
Возможно, фон Пален преувеличивает свою находчивость и удивительное хладнокровие, разговор состоялся с глазу на глаз, но о том, что такой разговор произошел, свидетельствует и А. Чарторыйский: «Павел объявляет Палену, что знает о заговоре. «Это невозможно, — отвечает совершенно спокойно Пален, — ибо в таком случае я, который все знаю, был бы сам в числе заговорщиков». Этот ответ и добродушная улыбка генерал-губернатора совершенно успокоили Павла».
Встретившись с Александром в потайном месте, встревоженный фон Пален убеждает его не медлить и уже завтра совершить переворот. Наследник колеблется, но соглашается на 11-е, когда в карауле будет дежурить верный ему третий батальон Семеновского полка. «Великий князь заставил меня отсрочить до 11 дня, — говорил Пален Ланжерону, — когда дежурным будет третий батальон Семеновского полка, в котором он был уверен еще более, чем в других остальных. Я согласился на это с трудом и был не без тревоги в следующие два дня». Так фон Пален неожиданно для себя приобретает могущественного союзника в лице самого царя. В этот же день он объявляет дежурным офицерам гарнизона о возможности заговора, с тем чтобы действовать открыто, с ведома царя. Один из этих офицеров, семеновец Леонтьев, вспоминает: «Дня за четыре до 12 марта мы были собраны все в доме графа Палена у Полицейского мосту по утру до развода. По полном нашем съезде и по помещении нас в зале сего дома граф вышел к нам в полном мундире и, раскланявшись, сказал громким голосом: «Господа! До сведения государя императора доходит о существовании заговора в столице, но его величество надеется на вашу верность»». При этом мемуарист отметил «коварную улыбку губернатора».
Очевидно, в этот день тайно были посланы курьеры за Ростопчиным, Аракчеевым и Линденером. Сын отставного майора из старинного, но обедневшего рода Алексей Аракчеев с отличием закончил кадетский корпус и был оставлен при нем преподавателем математики и экзерции. Когда в 1792 году наследнику Павлу Петровичу потребовался расторопный и квалифицированный артиллерист, ему рекомендовали поручика Аракчеева. «Соблюдение воинской дисциплины, точное исполнение приказов, хорошее знание артиллерии уже тогда обратили на него внимание будущего императора».
С восшествием Павла I на престол на Аракчеева посыпались милости: уже 7 ноября 1796 года он назначается комендантом Петербурга, а через несколько дней жалуется чином генерал-майора Преображенского полка, награждается орденами Анны I степени и Александра Невского. 12 декабря Павел дарит Аракчееву имение Грузины с 2 тысячами душ и жалует его в бароны.
С 4 января 1799 года Аракчеев назначается командиром лейб-гвардии артиллерийского батальона и инспектором всей кавалерии. Но после одной из вспышек высочайшего гнева, вызванного попыткой Аракчеева обвинить в упущении по службе вместо своего брата невиновного офицера, он подвергается опале и удаляется в Грузины.
Однажды в Гатчине, взяв руку сына и Аракчеева, отец соединил их и сказал: «Будьте друзьями!» Александр запомнил этот случай, для него это была не просто фраза, а завет отца сыну. Он верит в то, что, будь Аракчеев в столице, он сумел бы предотвратить несчастье. В 1803 году Аракчеев был восстановлен в прежней должности, а в 1808 стал военным министром. По свидетельству современников, он много сделал для повышения боеготовности русской армии в преддверии Отечественной войны 1812 года.
«Должно отдать ему справедливость, — писал его современник Н. И. Греч, — он преобразовал в 1809 году нашу артиллерию, что показала и Отечественная война 1812 года».
«…Самовластьем беспредельным и строгостью, конечно, сделал много хорошего: восстановил дисциплину, сформировал заново, можно сказать, армию, расстроенную неудачами 1806 и 1807 годов, удовлетворил справедливые претензии, учредил запасы», — считает другой его современник.
Положение резко меняется в 1815 году, когда Александр I целиком доверяет управление государством Аракчееву. «Впервые в истории России приказы временщика были по силе равными царским», — писал В. М. Глинка.
К этому времени император совершенно разочаровался в людях. Он больше не доверял своим приближенным и презирал их. «Они мне не друзья — они служили России, своему честолюбию и корысти», — говорил он. В Аракчееве он видел одного из тех, кто был невиновен в смерти отца, человека безусловно ему преданного и бескорыстного.
Военные поселения, муштра, палочная дисциплина и полицейский режим стали характерны для его десятилетнего правления, получившего в народе название «аракчеевщина». С 1823 года Аракчеев был единственным докладчиком при государе по всем делам. Он стал вершителем дел и судеб в России.
Генерал Линденер, бывший прусский ротмистр, приглашенный наследником для обучения гатчинского войска и ставший комендантом Петропавловской крепости, также подвергся опале. Он жил в своем имении под Калугой.
У Павла не осталось ни преданных друзей, ни близких. После десятилетней счастливой супружеской жизни он не только охладел к Марии Федоровне, но и подозревает ее участие в заговоре. Подросшие дети вызывают лишь недоверие: «Слишком хорошо удалось внушить ему недоверие к императрице и к его старым слугам», — вспоминал Чарторыйский.
10 марта, воскресенье. Из воспоминаний принца Евгения Вюртембергского: «Утром в воскресенье я нашел государя не в лучшем настроении, чем вчера. Дибич во время военного смотра сказал мне, что государыня и оба великих князя, очевидно, в чем-то провинились. Государь пожал мне руку с благоволением, как бы желая сказать: «У меня сейчас нет времени с тобой общаться, но не сочти это за меньшее к тебе расположение»».
Александр, шеф Семеновского полка, встретив поручика Полторацкого, приказывает ему «принять на себя вне очереди начальствование караулом» на другой день.
Воскресный вечер. Вечерний стол накрыт на 23 куверта. Перед ужином состоялся «французский концерт». Принц Евгений Вюртембергский обратил внимание на то, что даже выступление мадам Шевалье не очень привлекло внимание царя, что великая княгиня Елизавета была тиха и печальна; Александр разделял ее грусть; царица испуганно смотрела вокруг и, казалось, хотела понять, какими новыми, несущими беду мыслями занят ее муж.
«…После концерта государь, как обычно, удалился, — вспоминает принц Евгений, — но его удаление, ожидаемое дольше, чем обычно, сопровождалось поведением, ставшим мне понятным только спустя некоторое время. Когда открылись боковые двери, он подошел к государыне, стоявшей справа, остановился перед ней, насмешливо улыбаясь, скрестил руки, непрестанно пыхтя по своему обыкновению, что он делал, находясь в высшей степени нерасположения, и затем те же угрожающие жесты повторил перед обоими великими князьями. Наконец он подошел к графу Палену, с мрачной миной прошептал ему на ухо несколько слов и затем пошел ужинать. Все молча последовали за ним, охваченные страхом. На мой вопрос: «Что это значит?» — графиня Ливен коротко ответила: «Вас и меня это не касается». За мрачным столом царила мертвая тишина; после ужина государь отстраняет с насмешливой улыбкой свою жену и сыновей, которые хотели попрощаться с ним, и внезапно уходит, не простившись. Государыня заплакала, и вся семья ушла глубоко опечаленная».
