Анатолий Иванов - Вечный зов (Том 1)
- Значит, он чует, когда ты на работе задерживаешься? А может, ты нарочно и задерживаешься?
- Да ты что, Сема?! - Тонкие и длинные ее брови начали выгибаться.
- А может, ты сама ему и звонишь, чтобы он пришел... и проводил тебя?
- Сема, да ты что? - возмущенно воскликнула она, брови ее совсем сделались круглыми, но потом опали, губы обиженно дрогнули.
Семен хотел ей крикнуть, что она все врет, что отношения у нее с Алейниковым вовсе не такие, как она тут расписывает, хотел рассказать, как он недавно сидел у забора и слышал ее разговор с Алейниковым. Но, увидев ее удивленные глаза и брови, ее обиженные губы, вдруг решил, что ничего этого ей говорить не стоит, что это вызовет снова длинное и запутанное объяснение. И он сказал негромко и просто, сам удивляясь простоте и определенности своих слов:
- Я не люблю тебя, Вера.
Она хлопнула ресницами раз, другой. Брови ее снова начали выгибаться колесом, в глазах шевельнулись желтые точечки.
- Как?
- А так вот. И никогда не любил.
- Ты... ты что говоришь-то? - широко распахнула она глаза, в которых наконец заплескалась растерянность.
- Мне казалось, что я любил. А я - не любил. И ты не любишь.
Он поднялся. Вера отшатнулась на другой конец скамейки, будто ожидала, что Семен ударит ее. Руки со скомканной косынкой она крепко прижала к груди.
- И ты, Вера, никогда никого не сможешь полюбить. Ни меня, ни Алейникова, никого... Потому что тебе нечем любить.
- Как - нечем? Почему - нечем?!
- А вот почему - я не знаю. Не объяснить мне этого...
И он вышел на перрон, оставив ее на грязном вокзальном диванчике. Она сидела все в той же позе, крепко прижав руки к груди, широко раскрыв свои длинные, в желтых крапинках, растерянные глаза.
* * * *
Яков Николаевич Алейников до смерти перепугал Кирьяна Инютина и его жену Анфису, когда нежданно-негаданно появился в их доме.
"Все!.. За отца, за отца спрос пришел наводить..." - похолодел Инютин.
Его отца, одноногого Демьяна, ушедшего в тайгу с бандой Михаила Кафтанова и состоявшего при нем казначеем, по рассказам пленных бандитов, кто-то убил однажды ночью ударом в висок не то молотком, не то обухом топора и забросил в сарай. Было это в глухой таежной деревушке Лунево. Кирьян эти рассказы слушал со смешанным чувством жалости и облегчения, вслух же сказал при всех: "Туда ему и дорога". Но с того времени, как посадили Ивана Савельева, начал всерьез побаиваться, что и с него могут учинить спрос за отца, долгие годы жил в страхе: а вдруг да и заявится Яков Алейников.
Об этом постоянном страхе знал Федор Савельев, не одобрял его, говорил нередко раздражительно, но с оттенком участия и покровительства:
- Да не дрожи ты... С меня же не учиняют спрос за Ваньку. Мы-то при чем, если у моего братца да у твоего отца головы были конскими кругляшами набиты? Что он, Алейников, не понимает? Был бы родитель твой жив, сам ответил бы за себя, как Ванька...
Кирьян соглашался с Федором, но все-таки ждал Якова. И вот он пришел...
- Здравствуйте. Я пришел просто так... то есть не просто так... Я хотел насчет Веры поговорить, - сказал Алейников, неловко сев на табурет.
Инютин, Анфиса да и сама Вера долго не могли понять, о чем, собственно, говорит Алейников, они слышали его слова, но смысла уловить были не в состоянии. Наконец Вера вскрикнула, будто кто сдавил ей горло, закрыла лицо руками, стрелой кинулась из кухоньки в комнату, с грохотом прикрыла за собой дощатые створки, прижалась к ним спиной. Голова ее пылала, по телу проходили судороги. В груди сильно стучало, каждый удар сердца больно отдавался в голове, расплывался тупым звоном.
Когда она почувствовала, что Алейников ушел (она не слышала этого, а именно почувствовала), и распахнула дверные створки, отец тер ладонью мокрый лоб, а мать в каком-то забытьи сидела на той табуретке, с которой только что встал Алейников. Щеки матери горели ярким, нездоровым румянцем, глаза были печальны и тоскливы. Ни слова не говоря, Вера кинулась к матери, упала ей на грудь и зарыдала...
- Да-а... Вот тебе, значит, и шило-мыло-купорос, - произнес Кирьян. И непонятно было, удивляется ли он неожиданному сватовству или тому, что видит мать и дочь обнявшимися.
В эту ночь Анфиса легла спать с дочерью. Вера молча подвинулась, освобождая ей место.
Собственно, до утра почти они и не спали, лежали тихо, смотрели в темноту. Время от времени каждая вздыхала.
- Ну и как же, доченька, теперь? - спросила наконец мать.
- Не знаю, - сказала Вера неожиданно ровным голосом.
Анфиса вздрогнула, будто ее по голому телу хлестнули струей холодной воды. А Вера продолжала говорить спокойно, не торопясь, словно обсуждала, какой фасон платья ей выкроить:
- Он ведь, Алейников, старый и... И вообще, я боюсь его. У меня, когда он в райком заходит, и то мурашки по коже. Что, думаю, все обдирает меня глазищами из-под своих бровей? А он нацеливался, выходит... А у меня ведь Семка, мама... Мы же насчет свадьбы договорились.
- А ты его любишь, Семена-то? - спросила мать злым, свистящим шепотом.
- Ну а как же? Ведь все промеж нас решено.
- Так что же тогда... рассуждаешь-то? И вздыхаешь... И вообще?
- Что я вздыхаю? Что вообще?
- Я и спрашиваю - что?
Вера шевельнулась, будто ей неудобно было лежать, приподнялась на локте.
- Не понимаю, об чем ты.
Анфиса только шумно глотнула воздух и надолго замолчала.
Взошла где-то поздняя луна, бледный ее свет пролился сквозь окно, тускловато заблестели никелированные шарики на спинке железной кровати, обещая каждую секунду погаснуть.
- Она разная бывает, любовь, дочка, - неожиданно заговорила мать. Голос ее теперь удивил Веру. Он был печальный, сожалеющий о чем-то. И Вера подумала, что у матери сейчас, наверное, опять такие же тоскливые глаза, как вечером, когда она сидела на табуретке после ухода Алейникова. - Когда солнце заглядывает в окошко, эти шарики горят, аж больно глядеть. А сейчас, видишь, чуть поблескивают неживым, мертвым светом.
- Да к чему ты это?
- Я подумала - какая у тебя любовь к Семену? Настоящая или...
- Перестань! - вскрикнула Вера. - Я же не спрашиваю, какая у тебя любовь к отцу...
Анфиса опять судорожно глотнула воздух, грудь ее, как от толчка, взметнулась и опала.
- И к чьему отцу, моему или Семкиному, - безжалостно докончила Вера.
- Ты... дура! - Анфиса резко повернулась, нащупала лицо дочери и сухой, горячей ладонью прикрыла ей рот.
- А я что, не вижу! - со злостью откинула она руку матери. - Не маленькая...
Кровать начала подрагивать, и Вера поняла, что мать беззвучно плачет. Раздражение у Веры прошло, ей даже стало жалко мать.
- Не надо, мама... Извини меня, я не хотела...
Анфиса затихла, опять долго они лежали безмолвствуя.
- Я знаю, ты не маленькая, Вера, и ты все видишь... - измученным голосом начала Анфиса. - Но что ты знаешь о моей любви? Ничего... И никто не знает. Обо мне всегда говорили: "Потаскушка Анфиса". А я не такая. Что я сделаю, если... если не могу его, проклятого, из сердца вынуть? Мне и перед людьми и перед вами, детьми своими, стыдно. А не могу...
Она снова всхлипнула, и вдруг они будто поменялись местами: Анфиса стала дочерью Веры, а та ее матерью. Вера, успокаивая, ласково гладила мать по горячей голове, по голым теплым плечам.
- А он, паразит такой, пользуется этим, - продолжала Анфиса. - Потому и живем мы все втроем как неприкаянные - я, жена Федора Анна,| Кирьян... Зачем живем, чего мучаемся - непонятно. Она, Анна, хорошая ведь женщина. И отец твой хороший. Ты даже не знаешь, Верка, какой он хороший... Федор-то и мизинца его не стоит.
- Не знаю, мам... Не замечала, - честно призналась Вера. - Мне все казалось - отец глупый и пьяница.
- Со мной не только поглупеть и спиться ему совсем впору... Я удивляюсь, как он с ума не сошел. Ведь он-то меня без памяти любит.
- Да ты что, мам! - Вера даже рассмеялась. - Вот уж не поверю!
- Любит, я-то знаю... Оттого и терпит мое... мое распутство. За терпение я ему лишь одно обещала - детей только, мол, от тебя буду рожать, не сомневайся. За остальное - не взыщи. А Федора не трогай. Тронешь его хоть пальцем - уйду от тебя. Он и не трогает. И с меня поначалу не взыскивал, скрипел зубами, а терпел. Потом бить начал. Напьется - и до полусмерти исколотит. Я терпела. Что ж, я понимала, каково ему...
Вера слушала, все больше изумляясь открывавшимся ей сложным глубинам человеческих отношений.
- Но как же это, мама, так? - спросила она полушепотом. - Когда же ты так полюбила? И почему? За что?
- Когда? Почему? За что? - печально переспросила Анфиса. - Разве это объяснишь? Все перепуталось, переплелось, сбилось в тугой комок - теперь ни расплести, ни размотать, ни расчесать. Да и не к чему это делать. Все было бы хорошо, если бы Федор на мне женился. А он - на Анне. А я не знаю, со зла ли, с отчаяния ли за Кирьяна вышла.
- А ты любила... отца, когда выходила-то? - спросила спокойно и раздумчиво Вера. И, почувствовав, что мать медлит, вдумываясь, видно, в ее вопрос, добавила: - Хоть маленько-то любила?
