Густав Гилберт - Нюрнбергский дневник
Камера Риббентропа. Когда я вечером заглянул в камеру Риббентропа, он выглядел даже хуже обычного. Застегнутая кое-как рубашка выехала из брюк, в камере царил беспорядок, да и сам он выглядел неряшливо, сидя у стола и дожевывая кусок хлеба. Риббентроп задавал мне вопрос за вопросом, большей частью они были чисто риторического характера.
— С какой стати французскому обвинителю понадобилось выставить меня антисемитом? Антисемитизм всегда противоречил моей натуре, и им это известно. Будь я и правда антисемит, то я не постеснялся бы прямо об этом заявить. Я спросил у Гесса, что превратило в такого ярого антисемита Гитлера, но он этого не знал… Вы можете понять мою преданность Гитлеру? Мне кажется, не все это способны понять. Скажите мне прямо, как вы расцениваете мои шансы?
— Я расцениваю его так, что вы своей слепой верностью Гитлеру поставили себя в безвыходное положение. И в первую очередь мне непонятно, отчего вы сейчас продолжаете за него цепляться, хотя всему миру ясно, что он — убийца.
— Вам это непонятно? Нет, по-видимому, есть вещи, которые недоступны пониманию американцев. Мы, немцы, народ особый, нас отличает верность. Кое-кто это понять не в состоянии.
— Да это никому не понять.
— Ну, не знаю, не знаю. Что бы я сделал, знай я обо всех этих бесчеловечных убийствах евреев…
— Вы о них не знали, когда весь мир знал о лагере смерти Майданек?
— Да, да! Но тогда уже все равно было слишком поздно. Я спрашиваю себя, как бы я поступил, если бы с самого начала знал обо веем, я это имею в виду. Нет, воспротивиться ему каким бы то ни было образом я не мог. Мне следовало уйти из жизни добровольно. Это был единственный способ. Это вы понимаете?
— Нет, я бы во всеуслышание заявил о том, что Гитлер — убийца, а если такое было бы невозможно, тогда бы я счел своим святым долгом убить его — таков был последний выход.
— Нет, нет! Об этом я и подумать не мог. На такое я бы никогда не смог решиться.
— Почему же? Что же, для вас это было так, как если бы вы подняли руку на отца родного?
— Ну да, примерно так. Он стал для меня символом Германии. Говорю вам, после того как мы посмотрели фильм о нацистских временах, если бы он вот сейчас пришел бы сюда ко мне, я не смог бы просто так откреститься от него. Я бы, скорее всего, не пошел за ним, но откреститься от него — нет, этого я бы не смог. И не знаю, почему.
3 апреля. Защита Кейтеля. Показания КейтеляУтреннее заседание.
(Когда Кейтель подошел к свидетельской стойке, Йодль, усевшись поудобнее, стал лихорадочно перелистывать свои записи. Дениц нервно постукивал пальцами по скамье.) Сообщая суду о том, что в течение 44 лет старался выполнить свой долг, будучи убежденным в том, что в своей массе немецкий солдат — преданный и верный, Кейтель часто моргал и вытирал глаза. Заявление об отсутствии у него командных полномочий и исполнении распоряжений Гитлера звучало из его уст заклинанием.
(Дёниц, Редер и Йодль вышли из состояния безучастного присутствия, в котором пребывали в течение практически всего процесса, включая и моменты упоминания на нем о творимых зверствах, выразив всем своим видом глубочайшую заинтересованность, периодически отвлекаясь лишь на то, чтобы ковырнуть в носу или носовым платком смахнуть со лба пот.)
Обеденный перерыв. За едой Йодль выглядел весьма взвинченным, однако предпочел не рассуждать на эту тему.
— Вас так взволновал факт, что начальник ОКВ стоит перед военным трибуналом и даст показания? — поинтересовался у него я.
— Именно это. И мысли о том, насколько далеко все зашло. Мы явно ничего подобного не заслужили.
— Если вы этого не заслужили, то теперь у вас, по крайней мере, есть возможность назвать миру истинного виновника, — ответил я.
Только это его и утешает, сообщил Йодль. Он уже и раньше говорил мне, что ничего так страстно не желает, как того, чтобы весь мир узнал всю правду без остатка о германском руководстве.
Дёниц ограничился весьма кратким комментарием:
— Он — человек, достойный уважения.
— Да, — вмешался Папен. — Человек, достойный уважения без головы на плечах. Но, несомненно, достойный уважения.
— Ну, ну, — саркастически продолжил Шахт. — Как человек он, возможно, и достоин уважения, а вот как мужчина — нет!
Геринг по-прежнему разыгрывал из себя персону номер один на этой скамье подсудимых.
— Я ведь уже говорил суду, что у него действительно не было никаких командных полномочий, но, наверное, нелишне будет и ему самому это повторить. Однако этому бедняге почти нечего сказать. И могу сказать, что почти понимаю, почему он может ляпнуть что-нибудь вроде: «Почему здесь нет Гитлера — он бы ответил на все вопросы?» Да и вообще, многие здесь — люди случайные. О Фриче я вообще до этого ничего не слышал. К чему было тащить сюда этого малютку Функа? Он же только выполнял мои приказы. Не сидеть здесь и Кальтенбруннеру, останься в живых Гиммлер.
— Но вы-то, надеюсь, на своем месте? — решил уточнить я.
— Разумеется, я бы счел за оскорбление, если бы меня обошли вниманием.
4 апреля. Обсуждение вины КейтеляУтреннее заседание.
Кейтель продолжил давать показания, заявив о том, что вследствие неподготовленности операции он был против нападения на Польшу, что был поражен невмешательством Запада и что нападение на Францию вызывало у него серьезную озабоченность.
Во время перерыва, объявленного на утреннем заседании, мне сообщили, что Геринг заявил остальным обвиняемым о том, что, мол, Францию ничего не стоило сокрушить в течение двух недель, если бы был принят их с Гитлером план, предусматривавший нападение на Францию непосредственно после захвата польских территорий. Доктор Хорн поинтересовался, почему же такой план все же не был осуществлен. Геринг объяснил это лишь неблагоприятными метеоусловиями — именно они и обрекли люфтваффе на бездействие. Редер добавил, что в случае успеха зимнего наступления участь Англии была бы решена еще весной 1940 года. Геринг полагал, что в случае победы над Францией Англию можно было поставить на колени, имея в распоряжении всего 5 воздушно-десантных дивизий. В течение зимы Гитлер не раз заявлял ему, что, мол, выбор у Германии один — либо громить англичан на их собственной территории, либо дождаться, пока они не переберутся во Францию, и громить их уже там.
Обеденный перерыв. Когда Кейтель незадолго до обеденного перерыва вернулся на свое место на скамье подсудимых, к нему обратился Геринг:
— Я готов подтвердить факт того, что нападение на Францию готовилось безалаберно. Почему вы не предупредили меня, что будете говорить об этом? Я бы это подтвердил еще в своей защитительной речи.
— Понимаю, понимаю, — ответил Кейтель, от которого не мог уйти сарказм Геринга, хотя тот, приятельски похлопывая бывшего главу ОКВ по спине, наверняка выражал таким образом свое одобрение его поведением и показаниями. — Я просто изложил факты, все как было.
За обедом Кейтель повторил мне, что он излагал факты, ничего не искажая и не приукрашивая, независимо от того, как на них отреагируют. Обедавшие вместе с ним Зейсс-Инкварт и Франк старались приободрить Кейтеля. Один лишь Заукель сидел в своем углу, как мышь под метлой — по-видимому, строго следуя указаниям Геринга не болтать лишнего в моем присутствии.
В отсеке для пожилых обвиняемых центральной темой высказываний Шахта была избранная Кейтелем линия поведения — дескать, я лишь выполнял приказы Гитлера и всегда старался оставаться порядочным солдатом.
— Звучит, несомненно, красиво, но ни на йоту не уменьшит его вины. И даже если он только выполнял приказы Гитлера, что это меняет? Ни в одной стране мира нет такого закона, который бы обязывал убивать безоружного.
И тут Шахт поведал одну услышанную им в концентрационном лагере историю. Речь шла о племяннике того человека, который и рассказал ее Шахту. Этот племянник в чине гауптмана служил в регулярных частях вермахта. Однажды он получил приказ доставить в штаб корпуса 70 захваченных в плен солдат противника, но кто-то из высших по званию офицеров заявил, что, мол, эти пленные никому не нужны, что они, дескать, лишь обуза, и посему есть необходимость срочно от них «избавиться». Этот гауптман, наотрез отказавшись «избавляться» от них, заявил, что доставит их по назначению. Прибывший к месту инцидента генерал также приказывает гауптману «избавиться» от пленных. Тот отказывается выполнить такой приказ. Генерал предупреждает его: «Вы сознаете последствия невыполнения прямого приказа начальника?» Гауптман отвечает: «Да, я в полной мере осознаю их и категорически отказываюсь выполнить ваш приказ. Все последствия за это беру на себя».
Затем поворачивается к своему подчиненному лейтенанту и отдает ему приказ следующего содержания: «Приказываю вам доставить группу пленных в штаб корпуса, наделяя вас полномочиями применять оружие против всех, кто попытается воспрепятствовать выполнению вами данного приказа. Вся ответственность за доставку пленных в целости и сохранности в штаб корпуса возложена на вас».
