Александр Верт - Россия в войне 1941-1945
Глава II. Англо-советский союз
Предыстория англо-советского союза, заключенного в мае 1942 г., слишком хорошо известна, чтобы здесь нужно было подробно повторять ее еще раз. В декабре 1941 г. Иден прибыл в Москву, и Сталин и Молотов просили его признать советские границы, какими они были к моменту немецкого вторжения. Это означало признание новых границ СССР с Финляндией и Румынией, а также факта включения в состав Советского Союза Литвы, Латвии и Эстонии и территории, которую Черчилль упорно называл «Восточной Польшей». Но, хотя Черчилль и готов был пойти на уступки в этих вопросах, в вопросе о Прибалтийских государствах он натолкнулся на несогласие Вашингтона, считавшего, что включение этих государств в состав СССР противоречит принципам Атлантической хартии. Советское правительство согласилось - несомненно, с некоторыми мысленными оговорками - с «общими принципами и целями» Атлантической хартии. В частных беседах русские часто говорили, что если у них и есть некоторые «мысленные оговорки», то у Черчилля их еще больше. Наконец, 23 мая, когда Молотов был в Лондоне, Иден предложил заменить соглашение территориального характера общим и открытым договором о союзе сроком на двадцать лет, без всякого упоминания о границах; на такой основе этот договор и был подписан 26 мая.
Что касается вопроса о втором фронте, то он впервые был поднят Сталиным в письме Черчиллю летом 1941 г., и русские продолжали настойчиво требовать его открытия как у англичан, так и у американцев.
Американские предложения, сделанные весной 1942 г., в частности предложение генерала Маршалла «попытаться захватить Брест и Шербур… в начале осени 1942 года», были отнюдь не по душе Черчиллю, хотя он и «не отверг этой идеи с самого же начала».[116]
В 1941 г. и на протяжении ряда месяцев 1942 г. Черчилль считал СССР союзником, которого «придется списать в расход», и временами крайне пессимистически оценивал его шансы выжить. Например, на миссию Бивербрука прибывшую в Москву в конце сентября 1941 г., он, как мы видели, смотрел гораздо более скептически, чем это, казалось, оправдывалось позицией самого Бивербрука. По мнению Бивербрука, СССР был очень ценным союзником, и он горел желанием поддержать его чуть ли не любой ценой. Даже после того, как русские отразили первый немецкий бросок на Москву, Черчилль считал, что быстрое поражение Советского Союза отнюдь не исключено.
Прежде всего Черчилль ясно сознавал, что на данном этапе вся тяжесть операций второго фронта легла бы на Англию. Поэтому он отдавал предпочтение другим идеям - плану высадки во французской Северной Африке или операции «Юпитер» - освобождению Северной Норвегии, что «явилось бы прямой помощью России»; при этом он считал 1943 г. самым ранним сроком высадки во Франции.
Рузвельт, подобно генералу Маршаллу, более положительно, чем Черчилль, относился к попытке открыть второй фронт во Франции в 1942 г.
Именно такое впечатление наверняка сложилось у Молотова во время его визита в Вашингтон и Лондон в мае - июне 1942 г., и нынешняя советская «История войны» всячески подчеркивает тот факт, что Рузвельт дважды подтвердил Молотову свое обещание открыть второй фронт в 1942 г., а генерал Маршалл заверил его в наличии у США всех возможностей для этого. Однако, по словам Гопкинса, Рузвельт дважды сказал Молотову, что он надеется, что второй фронт будет открыт в 1942 г. «Маршалл считал, - продолжает Гопкинс, - что фраза о втором фронте (которую сформулировал Молотов для включения в коммюнике) была слишком категоричной, и настаивал на том, чтобы 1942 год не упоминался вообще. Я обратил на это внимание президента, но он тем не менее пожелал, чтобы эта фраза была включена в коммюнике».
Таким образом, в официальном заявлении, опубликованном 12 июня, была фраза:
«При переговорах была достигнута полная договоренность в отношении неотложных задач создания второго фронта в Европе в 1942 году».
Дело было сделано. И хотя Черчилль тактично воздержался упомянуть об ответственности Рузвельта за это заявление и по возвращении Молотова из Вашингтона в Лондон счел себя обязанным подписаться под ним, он настоял на том, чтобы Молотову была вручена широко известная теперь «памятная записка», где, между прочим, говорилось:
«Невозможно заранее сказать, будет ли положение таково, что с наступлением установленного срока эта операция окажется осуществимой. Мы поэтому не можем дать никаких обещаний, но при условии, что это будет здравым и разумным, мы без колебаний приведем свои планы в исполнение»[117].
План, о котором шла речь, касался, как нам известно, «высадки на континенте в августе или сентябре 1942 года», и Советское правительство очень рассчитывало на то, что с Восточного фронта будет отвлечено «по крайней мере сорок немецких дивизий».
На церемонии подписания англо-советского договора в Лондоне 26 мая 1942 г. Молотов и Иден выступили с очень теплыми речами, причем оба подчеркнули огромное значение, какое заключенный союз будет иметь не только во время войны, но и после ее окончания. Несмотря на все это, позиция Черчилля продолжала оставаться несколько сдержанной. По свидетельству как русских, так и американцев, отношения между Молотовым и Рузвельтом были гораздо более дружескими, чем между Молотовым и Черчиллем. После отъезда Молотова Гопкинс писал Вайнанту:
«Визит Молотова прошел исключительно хорошо. Он и президент прекрасно поладили, и я уверен, что мы по меньшей мере перебросили мост еще через одну пропасть между нами и Россией.
Предстоит сделать еще многое, но это нужно сделать, для того чтобы когда-нибудь в мире наступил действительный мир. Мы попросту не можем организовать мир вдвоем с англичанами, не привлекая русских в качестве равноправных партнеров… [Что касается второго фронта, то] у меня такое чувство, что некоторые из англичан бьют отбой, но в общем дела идут так хорошо, как только можно ожидать»[118].
То, что 11 июня Корделл Хэлл и советский посол Литвинов подписали новое соглашение о ленд-лизе - или, точнее, более широкое соглашение о так называемых «принципах, применяемых к взаимной помощи в ведении войны против агрессии», - явилось в значительной степени результатом визита Молотова в Вашингтон.
18 июня в Кремле была созвана специальная сессия Верховного Совета для ратификации англо-советского договора.
Еще 11 июня советская печать опубликовала полный текст англо-советского договора, равно как и знаменитое коммюнике относительно второго фронта. 13 июня она опубликовала текст советско-американского соглашения. «Правда» в передовой статье писала в тот день:
«На бесчисленных митингах и собраниях рабочие, колхозники, советские интеллигенты, бойцы, командиры, политработники Красной Армии выражают твердую уверенность в том, что укрепление боевого содружества (между Большой тройкой)… ускорит разгром врага… 1942 год должен стать годом окончательного разгрома гитлеровских полчищ… С большим удовлетворением восприняли советские люди известие о полной договоренности в отношении неотложных задач создания второго фронта в Европе в 1942 году…»
Пышность обстановки, в которой проходила сессия Верховного Совета - первая с начала войны, - странно контрастировала с неприглядным видом Москвы. Дипломаты (многие из них специально приехали сюда из Куйбышева) и члены правительства подъезжали к Кремлю в своих лимузинах. Перед главным входом во дворец я заметил машину с японским флажком. В бывшем Тронном зале, полностью перестроенном после революции, над трибуной, в залитой светом нише высилась статуя Ленина. Члены Президиума Верховного Совета сидели слева, члены правительства - справа. На возвышении позади оратора расположились члены Политбюро и другие видные депутаты. В зале разместилось около 1200 депутатов обеих палат - Совета Союза и Совета Национальностей, собравшихся на совместное заседание. Многие депутаты прилетели на самолетах из отдаленных уголков страны; в передних рядах виднелись депутаты в красочных восточных костюмах и платьях. На многих женщинах были яркие платки и платья, вроде сари, а на головах у многих мужчин красовались пестрые тюбетейки; у многих в зале тип лица был монгольский, а у некоторых чуть ли не индийский. Среди депутатов было немало военных в форме, нередко с орденами и медалями; но многие места пустовали - отчасти из-за трудностей, с какими была связана поездка в Москву по срочному вызову, но главным образом из-за того, что многие депутаты находились на фронте или погибли в боях.
Но вот стены дворца потряс гром аплодисментов. Это члены Государственного Комитета Обороны, и среди них, не выделяясь особо, Сталин, заняли свои места на возвышении. Несколько минут депутаты стоя аплодировали и выкрикивали имя Сталина. Сталин и все, кто находился на возвышении, также поднялись, и Сталин тоже начал аплодировать в знак признательности за овацию в его честь. Наконец все уселись. На Сталине был хорошо сшитый летний китель светло-защитного цвета - скромный и без орденов. В его волосах было значительно больше седины, и ростом он был значительно ниже, чем я его себе представлял. Я еще ни разу не видел Сталина. Держался он с какой-то располагающей небрежностью: непринужденно разговаривал во время заседания со своими соседями, оборачивался, чтобы обменяться замечаниями с сидящими позади него, вместе со всеми поднимался с места и несколько лениво хлопал в ладоши, когда собравшиеся начинали аплодировать при упоминании его имени.
