Вернер Лежер - Капитан Аль-Джезаира
Ренегат рухнул на землю.
- Эль-Франси! - звал на помощь Селим.
Призыв друга смыл с глаз Луиджи застлавшую их красную пелену, прогнал прочь слабость. Он шагнул вперед, еще шаг... "Держись, не раскисай!" взбадривал он себя.
И все пошло на лад! Противники, с которыми предстояло теперь сражаться тяжело раненному Эль-Франси, против Мустафы никуда не годились. Но их было трое на одного. Слишком много даже для отважного и искусного негра.
Раненый оттеснил самого опасного из парней от Селима.
"Держаться, держаться!" - одна лишь мысль билась в его мозгу.
Описав широкую дугу, ятаган мавра отлетел в сторону. Мавр пустился наутек.
Бог с ним! Парвизи не стал его преследовать: Селим все еще в опасности. Один из оставшихся заходит ему со спины.
Мавр замер с открытым от страха ртом, увидев вдруг перед собой Эль-Франси.
- Эль-Франси! - прохрипел он, бросил оружие и кинулся к коням, вслед за незадачливым своим приятелем.
Теперь последний. Но и тот, заслышав истошный крик дружка, предпочел искать спасения в бегстве.
Голова Парвизи поникла на грудь. Еще шаг, неуверенный, нетвердый, - и темная ночь охватила его...
Тени, глубокие, тяжелые тени между гор. Солнце садится. Луиджи очнулся.
- Что со мной было, Селим? - едва слышно спросил он сидящего рядом друга.
- Спи, Эль-Франси. Все хорошо. Я караулю. Спи.
Спи - какое волшебное слово! Веки Парвизи снова сомкнулись. Свинцовая тяжесть во всем теле...
Ожили, замелькали в памяти сцены схватки.
- Мустафа? - спросил вдруг Парвизи.
- Его часы сочтены. Ты одолел его.
- Советник дея? Побежден? Его... часы сочтены? Нет, Селим, нет!
Снова забытье. Но чуть погодя, опять, словно встряхиваясь от тяжелого полубреда:
- Селим, скорее помоги мне! Он не должен умереть, пока я с ним не поговорю. Да помоги же мне!
- Тебе надо лежать, у тебя прострелена рука, - не соглашался негр, осторожно прижимая к постели пытавшегося подняться Эль-Франси.
- Пусти! Дело идет о Ливио!
Селим знал, что Луиджи не переупрямить и тот все равно настоит на своем.
Тяжело опираясь на друга, с трудом переставляя ноги, Парвизи подошел к ренегату. Тот очнулся. Селим присел на корточки и стал перевязывать ему раны.
- Как чувствуете себя, синьор... Мустафа? - спросил Парвизи. Настоящее ваше имя мне неизвестно, и я вынужден называть вас так.
- Как может чувствовать себя человек, с которым, считай, покончено? - с насмешкой ответил великий авантюрист. Смерть не пугала его.
- Селим позаботится о вас, насколько позволят силы. Я сожалею; мне хотелось только вывести вас из строя, а пришлось защищаться от мастера фехтовального искусства. Смерти вашей я не желал и никак не думал, что дело может зайти так далеко.
- Возможно, Парвизи. Я был неосторожен в конце поединка. Что делать? Моя жизнь прошла, и я ухожу из нее, как всегда и мечтал: в схватке. Что вам нужно? Помочь мне вы все равно не сможете.
- Что мы могли бы для вас сделать?
- Абсолютно ничего, земляк. Вам, как я вижу, и с самим собой хлопот хватит.
- Земляк? Значит, вы - итальянец?
- Генуэзец.
- Что? Тогда мы просто обязаны непременно спасти вас. Надо срочно увезти вас отсюда.
- Пустое! Мне не поможет теперь даже самый лучший врач. Я охотно поговорил бы с вами о родине в эти последние на земле часы, но и это уже поздно. Я чувствую. Удары моего жизненного маятника становятся все медленнее и медленнее. Спрашивайте, Парвизи. Я знаю, у вас есть о чем спросить меня...
- Я удивляюсь вашей прозорливости, синьор.
- Ха, прозорливость! - пренебрежительно хохотнул Бенелли.
- Не знаете ли вы хоть что-нибудь о мальчике Ливио, попавшем в рабство с "Астры" несколько лет назад? - спросил Луиджи дрогнувшим голосом.
- Все!
- Где мой сын?
В глазах Луиджи двоилось. Он напряг все силы, чтобы четко видеть этого человека. Ему хотелось не только воспринимать на слух, понимать слова, но и видеть, как губы произносят их. Час, в который умрет один человек, может стать часом рождения другого, его сына Ливио. Да, да, именно так: освобождение из рабства - разве это не рождение заново?
Разговор шел трудно, с перебоями и передышками. Оба собеседника были тяжело ранены. Селим обнял здоровой рукой Эль-Франси. Он опасался, как бы в минуту слабости или крайнего возбуждения друг не упал.
- Умер, - пробормотал Бенелли, не поднимая век. - Мертв, как и ваша жена, Парвизи.
- Мертв? Умер? Мой сын умер? Мой сын мертв! - застонал Луиджи.
Это был ответ ренегата, а не земляка. Выговорив страшные слова, Бенелли широко раскрыл глаза.
"Как сразу постарел Парвизи, на глазах постарел от моей заведомой лжи. Может, не надо? Может, покаяться? Сказать правду?"
"Мертв. Бедный мой мальчик!" - горько сетовал Парвизи. Человек, известный старому и малому как не ведающий страха охотник Эль-Франси, плакал навзрыд.
"Так, может, сказать ему все-таки правду? - Вчистую отрешиться от нормальных человеческих эмоций не мог даже подлый Бенелли. - Или лгать дальше, так и остаться негодяем, даже сейчас, когда жизни-то осталось какой-нибудь час, а то и всего секунда? - спрашивал себя ренегат. - Ха, не спасет меня теперь даже самая чистая правда! Нет уж, видно, умру, как и жил".
- Да, умер! - подтвердил он еще раз. - И передайте Агостино Гравелли привет от Бенелли. Я думал о нем в эти часы. Гравелли, крупный банкир, предатель, извещавший дея обо всех выходящих из Генуи судах. И "Астру" он тоже нам выдал, особое внимание при этом обращая на вас и вашу семью. Так и скажите ему, слово в слово: "Бенелли, советник дея, приветствует вас и ежечасно думает о вас!" Слово в слово, Парвизи! А дальше, по мне, так хоть и сверните ему шею. О смерти же моей говорить ему не надо Вот и все. А теперь - прочь от меня! Мне ненавистны ваши лица. Оставьте при себе ваши слова участия и призывы к раскаянию. Я хочу умереть в одиночестве, подохнуть, уйти в ад, в пекло. Мне все равно. Я ни в чем не раскаиваюсь, ни в чем! Доведись мне прожить еще одну жизнь - весь мир задрожал бы в ужасе и горе от моих деяний. Прочь, Луиджи Парвизи, а не то я соберусь с последними силами и вцеплюсь вам в глотку!
Час спустя великий злодей испустил дух. Селим навалил над трупом кучу камней. Мустафа-Бенелли был все же человеком, и другим людям подобало укрыть его останки от хищных птиц.
Друзья Эль-Франси на севере и юге, на востоке и западе регентства тщетно ожидали визита охотника. Никто и никогда не видел больше Эль-Франси. Но память о нем не умирает. Эль-Франси ушел в легенду. О его приключениях, о славных его делах долго-долго будут вспоминать во всех деревнях и кочевьях страны.
Глава 15
ДРУЗЬЯ ДУМАЮТ ИНАЧЕ
Руку Луиджи Парвизи так и не вылечил. Парализованная, она висела как плеть. Весть о смерти Ливио совсем выбила его из колеи. Жизнь потеряла смысл, стала пустой и ненужной. Разыскивать труп сына, или что там еще от него осталось, отец считал бессмысленным. Да и как ему, калеке, было бы снова оказаться в этой проклятой стране? Позабыть бы, стереть из памяти все, что пришлось пережить за эти годы в Алжире! Однако не получалось.
Часами Луиджи сидел в своей комнате, не реагируя ни на что, и раздражался только, если его беспокоили. К погруженному в свои печальные думы другу не рисковал приближаться даже верный Селим.
Волнения в доме Парвизи по случаю возвращения сына и негра приутихли. На передний план выдвинулись крупные политические события, дававшие куда более обильную пищу для разговоров, нежели скудные сведения, привезенные Луиджи. Он искал сына, а теперь узнал о его смерти - вот и все, что было известно горожанам.
Вскоре после возвращения в отцовский дом Луиджи взял в руки грифель и попытался изобразить жену и сына. Такими цветущими, веселыми, улыбчивыми остались навсегда они в его памяти! Он прямо-таки видел их перед собой. А портрет не получался: ужасная кончина накладывала скорбную тень на их лица это были не те, кого он так любил. Скомканный набросок полетел в сторону. Он начал снова; и снова смерть скалила зубы с листа. У него сохранился последний прижизненный портрет Ливио, сделанный на борту несчастной "Астры". Рисунок попал вместе с ним за борт, и соленое Средиземное море отбелило его так, что только отцовские глаза могли на нем еще кое-что разглядеть. Но достать его Луиджи теперь никак не отваживался: а ну как и из этого бесценного для него сокровища тоже выглянет смерть!
Может, когда-нибудь потом, когда немного поправится, он, следуя желаниям своих домашних, и соберется еще рассказать пообстоятельнее о своих приключениях. Но не сейчас. Раны и душевное потрясение совсем вымотали его; он был не в состоянии даже покинуть комнату. Разве что, когда к отцу собирались друзья помузицировать, больной требовал, чтобы и его тоже пригласили в музыкальную гостиную. Он искал утешения в музыке. Мощные, штурмующие землю и небо аккорды Бетховена будоражили душу, но не унимали боль, не приносили умиротворения.
