Андрей Квакин - Между белыми и красными. Русская интеллигенция 1920-1930 годов в поисках Третьего Пути
Крепко жму руку.
Ваш Н. Устрялов»[385].Письмо Н. А. Перфильева
«1 января 1935 г.
Многоуважаемый Николай Васильевич!
Получил Ваше письмо и выписки. Статья Бухарина у меня уже была отложена. Каким провинциализмом несет от заметки о том, как Вы «выпустили красное тайное печатное произведение». Надеюсь, эта глупая история благополучно для Вас закончилась. Относительно статьи Писарева: «о конце великой октябрьской». С Вашими возражениями я вполне согласен. Автор ее также согласился (когда я ему прочел Ваше письмо), что эти возражения вполне основательны. Мы еще раньше высказывали ему приблизительно то же. Но ему обязательно хотелось поднять этот вопрос, чтобы услышать возражения. Он еще очень молод, и взгляды не совсем окрепли. Теперь он написал большую статью, трактующую о советской авиации. Выпускаем ее отдельным изданием. Недели через две смогу Вам ее выслать.
С выпуском «Евразийца» происходит заминка главным образом из-за парижских евразийцев, занимающих теперь позицию ликвидаторов.
Я несколько раз писал парижским евразийцам относительно помещения рецензии на «Наше время». У них там есть возможности, я знаю, но так трудно их раскачать.
С Прагой отношения не налаживаются, и обмениваемся мы только книгами и журналами.
Хотелось бы так же, как и Вы, «готовиться к отъезду домой», к сожалению, препятствия на пути огромные.
С Новым годом!
Дружески Ваш Н. Перфильев»[386].Письмо Н. В. Устрялова Н. А. Перфильеву
«Харбин, 19 января 1935.
Многоуважаемый Николай Александрович!
Получил Ваши письма от 20 ноября и 1 января. Спасибо. С Новым годом!
Вы сообщаете о «ликвидаторстве» парижских евразийцев. У меня за последнее время что-то прервалась связь с Чхеидзе, а из последнего письма Ш[иринского] – Шихм[атова] неясно, что поделывают тамошние Ваши товарищи. Пишет только, что Н. Н. Ал[ексеев] интенсивно работает спецом в пореволюционном клубе. В чем же дело и что «ликвидируют» парижские евразийцы?
Со своей стороны, я сейчас целиком ушел в прошлое, и все продолжаю ворошить архив своей памяти и своего письменного стола. Сейчас оживляю омский период жизни – не для печати, а опять-таки для архива. Через две недели – пятнадцать лет, как приехал я в Харбин из Иркутска, унося ноги и готовую схему национал-большевизма. Пятнадцать лет! И вот теперь – кончается харбинский период жизни, коему, прежде нежели он кончится, небесполезно подвести кое-какие итоги. Целиком ушел в это дело, – тем более, что другого нет.
На родине – опять драматические события. По-видимому, их надо понимать так, что революция, вступившая в конструктивную свою фазу, вызывает к себе ненависть негативных революционеров первой эпохи и, в свою очередь, расправляется с ними. Даже те из этих людей, которые не точили террористических ножей, – ходили по Москве воплощенной укоризной. Они больше не ко времени: таков, надо полагать, политический смысл всего кировского комплекса. Впрочем, об этом можно говорить и спорить без конца.
С нашим юридическим факультетом мы порвали целиком и навсегда, – всецело по вине, вернее, желанию наших эмигрантских коллег. Признаться, порою грустновато без привычного и любимого занятия. Но ничего не поделаешь.
Всегда рад Вашим письмам.
Ваш Н. У.»[387]
Письмо Н. В. Устрялова Ю. А. Ширинскому-Шихматову
«Харбин, 16 февраля 1935 г.
Многоуважаемый Юрий Алексеевич!
Хочу поделиться с Вами впечатлением от № 5 «Завтра», недавно мною полученного (спасибо!). Номер очень интересный, содержательный, явственно и четко выражающий облик пореволюционного клуба. Отрадно, что Ваша позиция ныне не оставляет и тени сомнения в смысле патриотизма и не имеет ничего общего ни с каким пораженчеством. Журналом осознана также установка действительно пореволюционная, т. е. имманентная революция, точнее – проявлена искренняя воля к такой установке. Учтена революционная динамика. Почувствован тонус наличной советской действительности и, в основном, вдумчиво оценен. Все это очень радует в книжке.
Но хотелось бы отметить и сомнения, ею вызываемые. Сомнения, – не со стороны, а с того же берега.
Мне кажется, прежде всего, что журнал дает неправильную оценку сменовеховской идеологии. Быть может, внешняя, историческая судьба сменовеховства располагает, даже подстрекает к отмежеванию от него. Это линия малого сопротивления. Но, пожалуй, можно было бы мужественно преодолеть ее соблазн. Справедливость требует признать, что первым по времени и сильнейшим по вызванному резонансу носителем национал-большевистской идеи было все-таки именно сменовеховское движение. Неверно, что смена вех была односторонней и немой Каноссой. Когда я писал в начале 1922 года, что наш путь в Каноссу укорачивается благодаря встречному движению самой Каноссы, – я формулировал центральный тезис смены вех, ныне, тринадцать лет спустя лишь повторенной редакционным предисловием Вашего журнала. Думается, не следовало, повторяя этот тезис, безоговорочно отмахиваться от его авторов (говорю не о себе, а именно о сменовеховстве).
Сменовеховцы «бесследно» растворили себя в атмосфере родной страны. Но кто знает, – быть может, в нынешней мажорной национализации Октября (кстати, тоже ведь старая – 1925 – см[ено]в[еховская] формула!) своеобразно претворен и наш идейный импульс, химически всосавшийся в тело и душу революции! Ошибаясь во многом, мы в главном не ошиблись; теперь это ясно как день.
В этой связи худо, прямо безвкусно звучат крепкие слова И. Ильинской по адресу возвращенцев: «лакеи», «холопы», «покаявшиеся прихвостни». Тут полное непонимание сложного воздуха революции и… ущерб любви к реальной, настоящей, а не фантастической родине.
Грешно и вместе с тем политически близоруко, просто неумно пореволюционерам бросать бранные слова по адресу людей, едущих на родину и тем самым, разумеется, принимающих на себя нелегкое бремя государственной дисциплины, обязательной для всех граждан. «Хочу быть с моим народом, – разделить его судьбу, и идти вперед вместе с ним» – вот психология возвращенчества.
На днях мне рассказывал знакомый иностранец любопытную сценку, свидетелем которой он был.
Встречаются в одном из портовых европейских городов два старых русских моряка: один приехал на советском корабле, другой – эмигрант. Последний упрекает первого: как ему не стыдно служить большевикам, быть холопом и покаявшимся прихвостнем. Тот отвечает: «Лучше быть холопом своей страны, нежели лакеем в европейских барах».
Должен прибавить, что симпатии рассказывавшего мне эту сценку иностранца (человека квалифицированно интеллигентного, – профессор) были всецело на стороне советского моряка.
Со своей стороны, я вовсе не хочу в чем-либо упрекать пореволюционных невозвращенцев и отлично понимаю их личный статус (сам я как раз никогда не был энтузиастом скорострельного возвращения – и в особенности для политических идеологов). Но пусть же и невозвращенцы воздержатся от дешевых нападок на тех, кто ценит советское гражданство и готов добиваться его хотя бы и дорогой ценой; с точки зрения действительно пореволюционной, нельзя осуждать возвращенцев. Нужно помнить, что акт возвращения есть не что иное, как готовность оторванных от своего государства людей разделить вместе со всем населением страны выпавшую на его долю судьбу, с ее повинностями и тяготами. Если упрекать в холопстве возвращенцев, то тогда уже нужно – будучи логичным – бросать тот же упрек и всему населению СССР (что и делают твердолобые белогвардейцы). Пусть люди «Завтра» честно и бесстрашно продумают эту проблематику до конца. Иначе они всуе зовут себя пореволюционерами.
Дальше. Журнал упорно противопоставляет «великий русский народ» советскому госкапитализму, «бездушной и тупой коммунистической всесильной бюрократии». Мне кажется, не следует злоупотреблять этим противопоставлением. Великая стройка наших дней есть, несомненно, дело великого русского народа, но – народа, организованного и направленного ведущим партийным слоем. Ком[мунистическая] бюрократия плоховата, но без нее не обойтись, и вряд ли стоит на новый лад заводить антибюрократическую погудку наших дореволюционных либералов. Да, партия мучила и мучит народ, но без этих мук, разумеется, не было бы и материала для пореволюционного пафоса, – не было бы ни пятилеток, ни социальной правды, ни национальной силы, которыми он, этот пафос, теперь вдохновляется. В статье А. Зигона правильно утверждается глубокая народность коммунистической партии и советского правящего слоя (стр. 22), что, впрочем, не мешает автору на следующей же странице беспричинно «отвергнуть» идею примирения с наличной властью. Странное сцепление! Старинная интеллигентская одержимость «ледяным ознобом абстракции»! Неужели не очевидно, что, при всех ее пороках, лишь компартия может сейчас руководить процессом переделки страны? Само собою разумеется, что меняется страна – меняется и компартия, и «приятие» наличной власти меньше всего означает отречение от революционной динамики. Напротив!
