Френсис Йейтс - Искусство памяти
Здесь напрашивается предположение, что печати, или некоторые из них, рассказывают о системе памяти "Теней". За "Цепью" следуют три луллистские печати. "Дерево" и "Лес"[562] связаны с сочинением Луллия Arbor scientiae, о котором Бруно здесь упоминает. Лес — это знание в целом, он состоит из деревьев, областей знания, а корни деревьев — это всеобщие основные принципы. Печать "Лестница"[563] практически ничем не отличается от третьей фигуры из Ars brevis Луллия, изображающей способ комбинирования расставленных на кругах букв. И снова мы видим, что Печати описывают принцип соединения луллиевых комбинаторных систем с магически и астрологически преобразованным классическим искусством памяти, подобно тому, как это сделано в "Тенях".
И наши предположения превращаются в уверенность, когда мы подходим к двенадцатой Печати, "Зевксис живописец", где демонстрируется принцип использования в искусной памяти образов. Здесь Бруно говорит: "Образы Тевкра Вавилонского указали мне на триста тысяч положений".[564] И если требуется еще какое-то доказательство связи "Печатей" с "Тенями", вот следующее замечание из "Зевксиса живописца":
У нас есть два пути усовершенствования природной памяти и усвоения памяти искусной; один — когда мы, чтобы удержать в памяти образы и понятия, описываем их каким-то необычным способом; примеры этому я привожу в De umbris idearum; другой — в подыскании подходящих строений и … образов чувственно воспринимаемых вещей, которые будут напоминать нам о запоминаемых не-чувственных предметах.[565]
"Два пути" совершенствования двух типов памяти — это, конечно же, во-первых, память, опирающаяся на астральные образы, как она представлена в перечнях "Теней", и, во-вторых, классическая память, создающая места в "подходящих строениях". Однако у Бруно даже наиболее традиционные приемы классического искусства всегда встраиваются в астральные системы и тем самым пробуждается магическая действенность традиционных техник.
Система "Печатей" хотя некоторые из них и заставляют обратиться к системе "Теней", не повторяет никакую другую. Напротив, Бруно утверждает, что он исследует все пути; вероятно, иногда он сам не может сказать, каков будет результат, подобно алхимикам, которые, не получая искомой формулы философского камня, порой совершают невероятные открытия.[566] В последних Печатях он исследует различные астрологические классификации, соединяющие луллизм (или то, что он принимал за луллизм) и магию Каббалы, и ведет нескончаемый поиск действенной организации души. Этот поиск всегда связан с секретами памяти, Печать за Печатью открывает нам старинные техники этой традиции, которая сейчас уже представляется оккультным таинством. Боясь наскучить читателю и ограждая его по возможности от излишне суровых испытаний, связанных с изучением памяти, я не стану подробно излагать все тридцать печатей, а остановлюсь лишь на некоторых.
Печать 9, "Стол",[567] описывает ту любопытную форму "наглядного алфавита", в которой буквы запоминаются при помощи образов наших знакомых, чьи имена начинаются с соответствующей буквы. Петр Равеннский дал нам прекрасный пример этого метода, заставляя меняться местами Евсебия и Фому (Thomas), чтобы помочь ему запомнить ЕТ и ТЕ.[568] В этой Печати Бруно воздает хвалу Петру Равеннскому. Печать 11, "Знамя",[569] указывает на особые главенствующие образы, обозначающие определенный порядок вещей, "образы-знаменосцы"; так, образы Платона, Аристотеля, Диогена, пиррониста, эпикурейца будут обозначать не только этих людей, но и многие понятия, с ними связанные. Образы выдающихся представителей науки и искусства традиционно применялись как образы памяти. В Печати 14, "Дедал",[570] Бруно перечисляет объекты памяти, рядом с которыми нужно размещать главенствующие образы, создавая тем самым особые области значений этих образов. Подобные перечни мы находим и у старых мастеров искусной памяти. В Печати 15, "Нумератор",[571] описано, как создавать образы чисел с помощью предметов, внешний вид которых напоминает цифры. В трактатах о памяти изображения предметов, напоминающих числа или буквы, приводились наряду с "наглядными алфавитами". В Печати 18, "Столетие",[572] сто друзей стоят друг подле друга в ста различных местах — классический пример составления образов памяти из образов знакомых людей. Печать 19, "Квадратура круга",[573] построена по принципу бесконечной диаграммы гороскопа. Загадку древних Бруно решает, используя в качестве системы мест памяти "полуматематическую", то есть магическую фигуру. "Гончарный круг" (ил. 14b), 21-я Печать,[574] также представляющая собой диаграмму гороскопа с вращающимися на ней начальными буквами имен планет, — очень сложная система. В Печати 23, "Доктор",[575] качестве системы мест памяти используются различные торговые лавки — мясника, булочника, брадобрея и т. д., как это изображено на одной из гравюр (ил. 5a) книги Ромберха. Правда, внутреннее устройство лавок у Бруно отличается большей замысловатостью. "Поле и двор Цирцеи" (Печать 26)[576] — сложная магическая система, постичь которую можно только правильно произнеся заклинание семи планет. Здесь элементарные соединения — горячее-влажное, горячее-сухое, холодное-влажное, холодное-сухое — проходят через семь домов гороскопа и оформляют изменчивые формы элементарной природы души. В "Страннике" (25-й Печати)[577] образы памяти странствуют по комнатам памяти, и каждый образ наделяется какими-то чертами в каждой из комнат. В "Притворе Каббалы" (Печать 28)[578] весь иерархический строй общества, как духовный, от папы до дьякона, так и мирской, от короля до крестьянина, представлен в образах памяти, выстроенных в определенном порядке. Это — также хорошо известный порядок памяти, о котором в трактатах часто говорится как о легкозапоминающемся порядке фигур. Но в системе Бруно общественные принципы приобретают каббалистический смысл, а мирской порядок смешивается с духовным. Последние две Печати ("Комбинатор", 29 и "Интерпретатор", 30)[579] посвящены, соответственно, Луллиевой комбинаторике и каббалистическим манипуляциям с еврейским алфавитом.
Чего добивается Бруно? Две идеи занимают его — память и астрология. Традиция памяти говорит, что всякий предмет лучше запоминать при помощи образов, что образы должны быть броскими и эмоциональными, и между ними следует устанавливать ассоциативные связи. Бруно пытается заставить работать систему, основанную на этих принципах, объединив ее с астрологической системой, привлекая магические силы образов, "полуматематические" или магические места и ассоциативный порядок астрологии. И при этом он соединяет Луллиеву комбинаторику с магией Каббалы!
Идея объединения принципов памяти с астральными началами содержится в Театре Памяти Камилло. Бруно стремится дать этой идее детальную научную разработку. Пример тому мы видим в системе "Теней", с которой часто связаны Печати, но в "Печатях" Бруно, преследуя свою цель, перебирает метод за методом, систему за системой. И снова возникает аналогия с искусственным интеллектом. Бруно убежден, что, если он получит систему, заключающую в себе астральный порядок, отображающую изменяющееся положение планет в зодиаке и их влияние на дома гороскопа, то он сможет управлять механизмами природы и тем изменять и совершенствовать душу. Но, как мы уже убедились в предыдущей главе, рассмотрение бруновской системы памяти в качестве магической предшественницы мыслящей машины оказывается делом безрезультатным, и нам не следует останавливаться на этой аналогии. Если опустить слово "магический" и представить мастера оккультной памяти как человека, нацеленного на выявление структуры "архетипических" образов, то мы окажемся в русле одного из направлений современной психологии. Однако и здесь я не стала бы останавливаться на юнгианской трактовке, которая скорее уведет нас в сторону, а не прояснит проблему.
Нам нужно попытаться продумать направленность бруновской искусной памяти с позиций того времени. Мы тут же сталкиваемся с его антиаристотелевской философией природы. Говоря о связи "образов-знаменосцев" памяти с астральными структурами природы, он замечает:
Все вещи, существующие по природе и в самой природе, подобны солдатам единого войска, следующим за своим полководцем… Это хорошо было известно Анаксагору, но этого не смог постичь Отец Аристотель… установивший невероятные и надуманные логические границы истине вещей.[580]
