Константин Писаренко - Тайны дворцовых переворотов
«№ I-й. Странное завещание императрицы Екатерины II, писанное ее рукою на маленком полу-листочке.
№ II-й. Пакет с надписью „Секретные письма первых дней июля 1762 г.“. В нем: 1-е – три письма Петра III-го к Екатерине II-й, два на французском (из них одно карандашей) и одно на русском. Все три писаны после 28-го июня 1762 г.; 2-е – его же рукою тесанным карандашом реестр платью и белья; 3 – два письма графа А. Г. Орлова к императрице Екатерине II-й и [в] последнем он ей объявляет о смерти Петра III-го»{162}.
Всё, если не считать заботливой поправки. Перед «Петра III-го» поставлен знак сноски и под текстом архивист XX столетия приписал, как правильно нужно читать: «о внезапной болезни и ожидании его смерти. 1926 ноября 12».
А теперь ответьте мне на вопрос. Могли Д. Н. Блудов или любой другой, получивший доступ к сим секретнейшим документам, хранившимся в личном архиве императора, быть столь безалаберным и рассеянным, чтобы перепутать что-то в содержании второго письма и не заметить его ключевой фразы («а он сам теперь так болен, что не думаю, штоб он дожил до вечера и почти совсем уже в беспамятстве»), которая ясно указывает на то, что в момент написания письма арестованный еще жив? Конечно, нет. К тому же Орлов ожидает кончины Петра не только во втором, но и в первом письме (сперва в «ближайшую ночь», потом к предстоящему вечеру). Тем не менее составитель описи относит сообщение о смерти к последней записке. Следовательно, таковое во втором письме имелось, а располагалось оно в ныне оторванной части. Так что историк ничего не перепутал, но добросовестно изложил все главные внешние и внутренние характеристики документов из секретного пакета.
Однако, раз дело обстоит так, то второе письмо Орлова могло быть сочинено лишь в один из двух спорных дней – 6 или 3 июля. Попробуем определить, в какой. Сравним развитие центрального сюжета – болезни Петра. В первом сообщается о ее начале – «урод наш очень занемог», в следующем – о кульминации – «и он сам теперь так болен» и т. д. Допустим, второе написано 6 июля. Тогда получается, что Орлов удосужился известить Екатерину только о временных рамках болезни, а о самом процессе предпочел не распространяться. Довод об утрате писем выглядит натянуто. Между 2 и 6 июля еще три дня. Минимум по письму в сутки о ходе болезни узника глава ропшинской команды просто обязан посылать императрице. И из трех не сохранилось ни одного?! И это при более чем серьезном отношении Екатерины к сохранности секретных материалов. Полноте! Так не бывает. Наличие лакуны в три дня наводит на мысль, что растянутость срока болезни – искусственна. Сократим его до двух дней – 2 и 3 июля. И все сразу встанет на свои места. 2 июля Петр захворал, к вечеру его состояние ухудшилось, а днем 3 июля достигло критической отметки. Опасаясь за жизнь порученного ему заключенного, Орлов сигнализирует наверх первый раз вечером 2 числа, а не дождавшись ответа, готовит еще одно донесение днем 3-го. Но тут наступает насильственная развязка, и командир отряда добавляет к письму примечание об апоплексическом ударе. Все логично. И можно смело датировать второе письмо 3 июля. Тем более что оно сообщает также об отъезде Маслова, который известен лишь Шумахеру, знающему, что лакей отправлен в Санкт-Петербург 3-го числа.
6. В 9-м томе «Собрания сочинений» Г. Р. Державина изданном в 1883 году, опубликована «Записка Я. Штелинао последних днях царствования Петра III». В примечании к публикации сказано, что данная записка переведена с подлинника, найденного между бумагами Штелина и сообщена издателям М. А. Корфом. Обнародованный документ, по существу, является дневником, который автор вел в дни политического кризиса 28-30 июня и несколько следующих дней. Расписав по часам поступки поверженного государя в роковую для него пару июньских суток и сообщив об отъезде отрекшегося Петра в Ропшу, Штелин рассказывает далее о всех мытарствах, выпавших на долю плененных солдат и офицеров голштинского войска бывшего императора. Судя по записям, Штелин – очевидец происходящего. 30 июня – 1 июля он вместе с ними проводит в Ораниенбауме; ночь с 1 на 2 июля – в Петергофе, а вечером 2-го числа добирается со всеми до Санкт-Петербурга.
3-9 июля советник академической канцелярии продолжает свое повествование о бюрократической процедуре освобождения пленных. И вдруг в записях о составлении списков и перечней, взятии письменных показаний, посещении интернированных Брюсом и Елагиным, вызовах офицеров в Военную коллегию появляется неожиданная отметка: «5-го. Кончина императора Петра III»{163}.
Историки изрядно поломали голову, чтобы объяснить феномен штелиновского дневника. Большинство предпочитало просто не замечать его «ошибку». Ну, ошибся, и ошибся. С кем не бывает. Однако они забывали, что Штелин вел дневник. А если и записывал все по памяти, то в ближайшие же дни по возвращении в столицу, и, естественно, не мог спутать число столь печального для него события, как кончина своего ученика и покровителя. Те же редкие исследователи, кто понимал, что Штелин ничего не напутал, начинали теряться в догадках. И, оставляя без объяснения свидетельство академика, выдвигали невольно 5 июля еще одним кандидатом на возможную дату ропшинской трагедии.
Давайте попытаемся найти разумное объяснение Штелину. Прежде всего, отметим, что его свидетельство в очередной раз отнимает всякие шансы на истинность у официальной версии — 6 июля. А состыковаться с 3 июля вполне может. Вспомним, вечером 2 июля Штелин с отрядом голштинцев вернулся в Петербург.
2 числа он узнает о сборе с голштинских офицеров сказок о происхождении и прежней службе. Заносит информацию в журнал.
4-го числа ничего примечательного им не замечено. Поэтому в дневнике – пропуск. А 5-го кто-то конфиденциально доводит до его сведения, что император мертв. При этом информатор затрудняется сообщить точную дату смерти. Штелин – не Позье, ибо принадлежит к кругу свергнутого царя. В Летний дворец ему путь заказан. Так что уточнить новость он не в силах. Делать нечего. И наставник Петра ограничивается тем, что имеет, записав в дневнике против 5-го числа: «Кончина императора Петра III».
7. Последнее, и, наверное, самое неожиданное свидетельство в пользу 3 июля дает французский поверенный в делах Л. Беранже в депеше от 10 (21) августа 1762 года. Сообщив об отъезде в Ропшу некоего Тервю, растворившего яд в напитке Петра Федоровича, дипломат указал, что поездка эта состоялась на четвертый или пятый день после свержения царя, то есть 3 или 4 июля (документ см. ниже).
Мы проанализировали все имеющиеся на данный момент косвенные подтверждения датировки Шумахера. Семь свидетельств независимо друг от друга явно отдают первенство 3 июля. У 6 июля даже одного подобного адвоката нет. Если не считать письма Екатерины Понятовскому, в котором она рассказала о продолжавшемся у Петра более трех суток поносе, пьянке на четвертый день, о двух днях мучительного геморроя, завершившихся слабостью и апоплексическим ударом. Подсчитаем. Три дня поноса – 30 июня, 1 и 2 июля, который прошел на четвертый, то есть 3 июля. В этот день он «чрезмерно напился» и его свалил геморрой. Страдания продолжались с вечера 3 по вечер 5 июля. Затем наступила слабость, усилия врачей не дали положительного результата, и, по-видимому, утром 6 июля император испустил дух. Эти показания Екатерины{164} легли в основу «анекдотов» Рульера, откуда перекочевали на страницы книги Бильбасова, а затем закрепились в официальной версии ропшинской драмы.
Только вот незадача. И Рульер, и Бильбасов, и их последователи как-то уж очень избирательно отнеслись к письму от 2 августа. Критерием отбора фактов они выбрали свою интуицию, а не сравнение разных источников. Интуиция подсказывала, что Екатерине выгодна гибель Петра Федоровича, значит, она виновна и рассказ царицы о болезни – выдумка. Интуиция не заметила криминала в информации о шести днях болезни, и дата тут же признается подлинной. Благо, ее подтверждает и Манифест от 7 июля. Между тем и Манифест, и письмо Понятовскому проистекают от одного человека – императрицы, и, объективности ради, оба нуждаются в проверке другим источником. Но это почему-то ускользает от внимания историков. Все верят в свою интуицию, в интуицию своих предшественников. Поэтому им и невдомек, что 6 июля, кроме екатерининских официозов, ни один из действительно независимых источников не подтверждает.
Мы разобрались с шестым совпадением Шумахера и выяснили, что 3 июля имеет все основания считаться истинной датой ропшинской трагедии. Пора перейти к циклу совпадений, касающихся осведомленности Шумахера относительно служебного положения героев исторической драмы. Начнем с Теплова. Шумахер замечает, что тот непродолжительное время сидел в крепости, а по освобождении император произвел его в действительные статские советники. Если пролистать дневник Я. Штелина за 1762 год, который публикатор – П. И. Бартенев – приписал некоему Мезире, то без труда можно отыскать сделанные автором записи о двухнедельном заключении Теплова в Петропавловской крепости: «Март. 2. Советник Теплов заключен в тюрьму за то, что непочтительно говорил об императоре… 14. Выпущен из тюрьмы Теплов…»{165}
