Лев Троцкий - Сталин (Том 1)
Политика "национального единства" во время войны еще неизмеримо более, чем в мирное время, означает поддержку реакции и увековечение империалистского варварства. Отказ в этой поддержке, элементарный долг социалиста, есть, однако, лишь негативная или пассивная сторона интернационализма. Одного этого недостаточно. Задачей партии пролетариата является "всесторонняя, распространяющаяся и на войско и на театр военных действий, пропаганда социалистической революции и необходимости направить оружие не против своих братьев, наемных рабов других стран, а против реакционных и буржуазных правительств и партий всех стран".
Но революционная борьба во время войны может принести поражение собственному правительству. Ленин не пугается этого вывода. "В каждой стране борьба со своим правительством, ведущим империалистическую войну, не должна останавливаться перед возможностью, в результате революционной агитации, поражения этой страны". В этом и состоит суть так называемой теории "пораженчества". Недобросовестные противники пытались истолковывать дело так, будто Ленин допускал сотрудничество интернационалистов с иностранным империализмом для победы над национальной реакцией. На самом деле речь шла об общей борьбе мирового пролетариата против мирового империализма, путем одновременной борьбы пролетариата каждой страны против собственного империализма, как непосредственного и главного врага. "Для нас, русских, с точки зрения интересов трудящихся масс и рабочего класса России, -- писал Ленин Шляпникову в октябре 1914 г., -- не может подлежать ни малейшему, абсолютно никакому сомнению, что наименьшим злом было бы теперь и тотчас --поражение царизма в данной войне..."
Против империалистской войны нельзя бороться воздыханиями о мире, по образцу пацифистов. "Одной из форм одурачения рабочего класса является пацифизм и абстрактная проповедь мира. При капитализме, и особенно в его империалистской стадии, войны неизбежны". Мир, заключенный империалистами,
будет простой передышкой перед новой войной. Только революционная массовая борьба против войны и породившего ее империализма способна обеспечить действительный мир. "Без ряда революций так называемый демократический мир есть мещанская утопия".
Борьба против иллюзий пацифизма входит важнейшим элементом в доктрину Ленина. С особой ненавистью он отбрасывает требование "разоружения", как явно утопическое при капитализме и способное лишь отвлечь мысль рабочих от необходимости их собственного вооружения. "Угнетенный класс, который не стремится к тому, чтобы научиться владеть оружием, иметь оружие, такой угнетенный класс заслужил бы лишь того, чтобы с ним обращались, как с рабами". И далее: "Нашим лозунгом должно быть: вооружение пролетариата для того, чтобы победить, экспроприировать и обезоружить буржуазию... Лишь после того, как пролетариат обезоружил буржуазию, он может, не изменяя своей всемирно-исторической задаче, выбросить на слом всякое оружие". Ленин отвергает голый лозунг "мира", противопоставляя ему лозунг "превращения империалистской войны в гражданскую войну".
Большинство вождей рабочих партий оказались в войне на стороне своей буржуазии. Ленин окрестил их направление, как социал-шовинизм: социализм на словах, шовинизм на деле. Измена интернационализму не упала, однако, с неба, а явилась неизбежным продолжением и развитием политики реформистского приспособления к капиталистическому государству. "Идейно-политическое содержание оппортунизма и социал-шовинизма одно и то же: сотрудничество классов вместо борьбы их, отказ от революционных средств борьбы, помощь "своему" правительству в затруднительном его положении, вместо использования его затруднений для революции".
Последний период капиталистического расцвета перед войной (1909--1913) особенно тесно привязал верхний слой пролетариата к империализму. От сверхприбыли, которую буржуазия получала с колоний и вообще отсталых стран, жирные крохи перепадали также рабочей аристократии и рабочей бюрократии. Их патриотизм диктовался, таким образом, прямой заинтересованностью в политике империализма. Во время войны, которая обнажила все социальные отношения, "гигантскую
силу оппортунистам и шовинистам дал их союз с буржуазией, правительствами и генеральными штабами". Оппортунисты окончательно перешли в лагерь классового врага.
Промежуточное и, пожалуй, самое широкое направление в социализме, так называемый центр (Каутский и пр.), колебавшийся в мирное время между реформизмом и марксизмом, почти полностью попал в плен к социал-шовинистам, прикрываясь пацифистскими фразами. Что касается масс, то они оказались застигнуты врасплох и обмануты собственным аппаратом, который они создавали в течение десятилетий. Дав социологическую и политическую оценку рабочей бюрократии Второго Интернационала, Ленин не останавливается на полдороге. "Единство с оппортунистами есть союз рабочих со "своей" национальной буржуазией и раскол интернационального революционного рабочего класса". Отсюда вывод о необходимости раз навсегда разрубить все связи с социал-шовинистами. "Нельзя выполнить задачи социализма в настоящее время, нельзя осуществить действительное интернациональное сплочение рабочих без решительного разрыва с оппортунизмом", как и с центризмом, "этим буржуазным течением в социализме". Нужно переменить самое имя партии. "Не лучше ли отказаться от запачканного и униженного ими названия "социал-демократов" и вернуться к старому марксистскому названию коммунистов? Пора порвать со Вторым Интернационалом и строить Третий!"
Вот к чему привели те разногласия, которые всего за два-три месяца до войны казались Эмилю Вандервельде "ребяческими". Сам председатель Второго Интернационала успел тем временем стать патриотическим министром своего короля.
Большевистская партия была самой революционной -- в сущности единственно революционной -- из всех секций Второго Интернационала. Но и она нашла свой путь в лабиринте войны не сразу. По общему правилу замешательство было более глубоким и длительным в верхнем ярусе партии, непосредственно соприкасавшемся с буржуазным общественным мнением. Думская фракция большевиков сразу совершила резкий поворот направо, сойдясь на двусмысленной декларации с меньшевиками. Оглашенный 26 июля в Думе документ отмежевывался, правда, от "фальшивого патриотизма, под прикрытием которого господствующие классы ведут свою хищническую политику",
но в то же время обещал, что пролетариат "будет защищать культурные блага народа от всяких посягательств, откуда бы они ни исходили -- извне или изнутри". Фракция становилась на патриотическую позицию под видом "защиты культуры".
Тезисы Ленина о войне были получены в Петербурге только в начале сентября и отнюдь не встретили в партии общего признания. Больше всего было возражений против лозунга "поражения", который, по словам Шляпникова, вызвал "недоумение". Думская фракция, руководимая Каменевым, пыталась и на этот раз обломать острые углы ленинских формулировок. В Москве и провинции дело обстояло не иначе. "Война застала "ленинцев" врасплох, -- свидетельствует московское охранное отделение, -- и они долгое время... не могли столковаться о своем отношении к войне". Московские большевики пишут через Стокгольм условным языком для передачи Ленину, что "несмотря на все уважение к нему, его пресловутый совет продать дом (лозунг "поражения") не встретил отклика". В Саратове, по словам местного лидера Антонова, "работники большевистского, меньшевистского и эсеровского направления не разделяли пораженческой позиции. Более того... они были (за единичными исключениями) определенными оборонцами". В среде передовых рабочих дело обстояло более благоприятно. В Петербурге на заводах появились надписи: "Если Россия победит, нам лучше не будет, нас будут еще сильнее давить". "Иваново-Вознесенские товарищи, -- пишет Самойлов, -- классовым инстинктом пролетариев нащупали... правильный путь и определенно стали на него еще в первые месяцы войны".
Формулировать свое мнение удавалось, однако, лишь единицам или немногим десяткам. Повальные аресты смели социал-демократические организации. Разгром прессы разобщил рабочих. Тем важнее становилась роль думской фракции. Оправившись от первого приступа паники, депутаты-большевики стали развивать серьезную нелегальную работу. Но уже 4 ноября они подверглись аресту. Роль главной улики сыграли документы заграничного штаба. Власти предъявили арестованным обвинение в измене. Во время следствия Каменев и депутаты, кроме одного Муранова, отреклись от тезисов Ленина. На суде, который состоялся 10 февраля, подсудимые держались той же линии. Заявление Каменева о том, что предъявленные ему документы
"решительно противоречат его взгляду на текущую войну", не было продиктовано одной лишь заботой о самосохранении: оно выражало по существу отрицательное отношение к пораженчеству всего верхнего слоя партии. К великому негодованию Ленина чисто оборонительная тактика подсудимых чрезвычайно ослабила агитационную силу процесса. Юридическая защита вполне могла бы идти об руку с политическим наступлением. Но Каменев, умный и образованный политик, не был рожден для исключительных ситуаций. Адвокаты делали, с своей стороны, что могли. Отвергая обвинение в измене, один из них, Переверзев, предрекал на суде, что верность рабочих депутатов своему классу навсегда сохранится в памяти потомства; тогда как их слабые стороны: неподготовленность, зависимость от советников-интеллигентов и пр., -- "все это отлетит прочь, как шелуха, вместе с клеветническим обвинением в измене". В силу одной из тех са-дических причуд, на которые неистощима история, именно на долю Переверзева, уже в качестве министра юстиции в правительстве Керенского, выпало обвинить всех вождей большевизма в государственной измене и шпионаже, притом с помощью таких циничных подлогов, на которые никогда не решился бы царский прокурор. Только Вышинский, прокурор Сталина, превзошел в этом отношении демократического министра юстиции.
