Тихон Семушкин - Чукотка
- Реванш, реванш! - кричал рыжий американец.
Недалеко от судьи стояли русские работники культбазы. Эти "болельщики" переживали не меньше, чем сами ученики.
- Смотрите-ка, Андрей Андреевич, как они лупят американцев, - сказал доктор.
- Здорово, здорово они взялись за них. Молодцы. Они не подкачают! - И, обращаясь к Таграю, Андрей Андреевич кричит: - Ну, Таграй, не сдавайте третью, решающую!
- Не сдадим, Андрей Андрей! - крикнул Таграй, перебрасывая мяч из одной руки в другую.
Игра началась вновь. Воодушевленные победой, ученики вкладывали в игру все свое умение, всю сноровку. Они делали такие удары и прыжки, что на американской стороне все время слышались голоса удивления.
В середине игры загудела "Виктория", сигнализировавшая сбор. Игра пошла еще напряженнее. Американцы проиграли и эту партию. В момент окончания игры Човка, ученик второго класса, сидевший на бензиновой бочке, заложил два пальца в рот и с самой серьезной рожицей засвистал, как Соловей-разбойник. Это был свист такой силы, что невольно все взоры, обернулись к Човке. А он, не обращая внимания ни на кого, сидел на корточках и свистел все заливистее.
Рыжий американец подбежал к бочке, поднял Човку вверх и, смеясь, что-то прокричал. Но Човка даже в руках американца ухитрялся свистеть, не вынимая изо рта пальцев.
Американцы схватили свои пиджаки, кители и, одеваясь на ходу, побежали к катерам. Они попрыгали в них и, отчалив, замахали руками. Кто-то то них кричал:
- Гуд-бай, гуд-бай!
В толпе школьников стояла Лена. Она вяло махала рукой и злилась. Тот американец, который с ней танцевал, тоже махал рукой, но почему-то смотрел в другую сторону. Казалось, он совсем забыл, что танцевал с ней.
- У, свинья американская, а тоже - письмо сунул! Наклепали вам - и слава богу! - бранилась Лена.
Но письмо все же интересовало. С тех пор как она взяла его, ее не покидала мысль: что же такое американец написал ей? И когда это он успел заметить ее, заинтересоваться ею?
Пока все стояли на берегу, Лена забежала в учительскую, вытащила из шкафа англо-русский словарь и убежала в спальню. Она села на кровать, достала письмо и, любуясь конвертом, вскрикнула:
- Какой хорошенький заграничный конвертик!
Перевернув его, она увидела надпись. Не совсем грамотно по-русски было написано: "Таварищам".
Лена быстро и осторожно распечатала письмо. Почерк был крупный, каким пишут ученики второго класса, словарь вовсе не потребовался. Лена с легкостью стала читать написанное. Она читала быстро, и, по мере того как вчитывалась, удивление ее росло. Когда же дочитала до конца, то перестала даже жалеть, что письмо написано не ей. Какое-то смутное чувство гордости за свою родину охватило ее. Ведь это писали заграничные рабочие, которые так стремились побывать на советском берегу!
- Ребята! - крикнула она. - Письмо всем нашим товарищам.
И с толпой учеников Лена побежала к директору школы.
Письмо писали кочегары парохода "Виктория". Они посылали проклятия своему капитану, который не разрешил им сойти на берег. Они писали с возмущением:
"Черт возьми! Еще находясь во Фриско, мы мечтали побыть на советском берегу!"
Письмо кочегаров кончалось словами:
"Все хорошие американские парни, в головах которых настоящие мозги, а не кукурузная жижа, желают сто сорок тысяч лет жизни Джозефу Сталину".
ПОЕЗДКА С УЛЬВУРГЫНОМ
Приближалась зима, а вместе с нею и праздник Октябрьской годовщины. Следуя установившимся традициям, работники культбазы готовились выехать в чукотские стойбища для проведения предпраздничных собраний и приглашения гостей в день седьмого ноября.
Этот праздник на чукотских берегах был уже, как говорили чукчи, не молодой. О нем все знали, и каждый стремился побывать в этот день на культбазе. Несмотря на это, все же в чукотских стойбищах ждали приглашения: так уж было заведено здесь с момента первого празднования. Николай Павлович и Тает-Хема направлялись в южную часть района, а в северную, расположенную за заливом, выезжали Таграй с Татьяной Николаевной. На мою долю выпала поездка в кочевые стойбища.
Время не позволяло откладывать поездку даже на один день. А между тем залив, через который лежал наш путь, стал только в прошлую тихую ночь. Тонкий, ровный, как зеркало, лед сковал его. Залив напоминал гигантский каток, и был большой соблазн надеть коньки и побежать. Это была пора, когда только что прекратилось сообщение на вельботах, а поездка на собаках по такому льду еще не совсем безопасна. Объезжать залив, уходящий на десятки километров в горы, тоже нельзя было. Мнения учеников о возможности проезда по заливу разошлись. Одни утверждали, что проехать можно, другие говорили нельзя.
В это время на культбазу приехал Ульвургын. Он вошел ко мне нарядно одетый. На нем была кухлянка из пестрых шкур оленя с росомашьей оторочкой, к которой не пристает иней. Лисий малахай был слишком теплым, и поэтому он на ремешке болтался за спиной Ульвургына. Камусовые брюки из отборных лапок оленя также обращали на себя внимание. Что же касается торбазов Ульвургына, то им мог бы позавидовать первый чукотский щеголь: они были вышиты самой искусной мастерицей.
Восхищаясь его одеждой, я сказал:
- Вот тебе и старик! Смотри, как жених вырядился!
- Ведь на праздник едем, а не капканы ставить, - разводя руками, со всей важностью ответил он.
Ульвургын приблизился к стулу и осторожно опустился на него.
- А вот не побрился - это нехорошо!
- Так я же там буду бриться, у них, - заметил он не менее серьезно.
Ульвургын был моим постоянным каюром. Мы много с ним ездили по Чукотке и бывало, сидя на нарте, целыми днями смотрели на однообразный снежный ландшафт. Единственное наше развлечение в дороге - это разговор и изучение языка. Он учил меня чукотскому, я его - русскому. Он рассказывал мне о Чукотке, я - о Москве.
Каждый раз, когда мы приезжали в стойбище и после утомительного переезда располагались в теплой чукотской яранге, Ульвургын тотчас же принимался бриться. Он развертывал тряпочку, в которой была безопасная бритва, ложился на спину и, посматривая в круглое зеркальце, разглядывал волосики своей редкой бороды. Он брился без мыла, считая, что незачем пачкать им лицо. Брился очень долго. Срезав несколько волосков, тщательно выдувал их из зубчиков бритвы. Около него полукругом сидели хозяева яранги. Они смотрели, как он брился, и разговаривали о новостях. Во время бритья Ульвургын поддерживал разговор и ухитрялся что-нибудь сам рассказывать даже в тот момент, когда сбривал усы. Все это было странностью Ульвургына, а может быть, он хотел продемонстрировать преимущество бритвы перед обыкновенным охотничьим ножом, которым обычно брились чукчи.
- Как ты думаешь, Ульвургын, можно проехать через залив? - спросил я.
- А зачем же я приехал? Не по-пустому приехал. Зачем Ульвургыну зря собак гонять? - ответил он. - Ведь сам сказал: как можно будет, так и приезжай.
Наши отношения были уже такими, что Ульвургын подчас смело принимался меня журить, и это явно доставляло ему удовольствие.
- Стало быть, не опасно по такому льду ехать? Вот некоторые школьники говорят, что...
- Зачем тебе спрашивать школьников? Ты спроси Ульвургына, - перебил он и, помолчав немного, добавил: - Ехать можно. Но если в голове твоей поселились беспокойные мысли, я пойду на берег, посмотрю лед и тогда совсем правильно скажу. Только я по своим щекам знаю, что мороз должен сделать дорогу.
И действительно, мне неоднократно приходилось убеждаться, что щеки Ульвургына работают не хуже градусника.
- Пожалуй, все же сходи, Ульвургын, посмотри лед.
Он молча поднялся и без шапки, с остолом в руке, пошел к заливу. Он шел не торопясь, постукивая остолом о мерзлую почву, покрытую пушистым снегом.
Подойдя к берегу, он по-хозяйски оглядел залив и затем, спустившись ближе к морю, с размаху ударил остолом в лед. Остол наполовину ушел в воду. Ульвургын вытащил его и, отойдя шагов пять в сторону, опять ударил. И здесь остол, пробив ледовую корку, еще глубже ушел в воду. Ульвургын присел на корточки, отломил кусочек льда и, видимо исследовав толщину, бросил его.
Льдинка быстро покатилась по гладкой поверхности залива.
Ясно было, что поездку придется отложить. Ульвургын вошел в комнату и с еще большей важностью сказал:
- Можно ехать. Я ведь об этом знал дома еще.
- Как же ехать, Ульвургын, когда я сам видел в окно, как твой остол с легкостью пробил лед? Тонкий, должно быть?
- Наверно, Ульвургын меньше знает лед, чем ты, - сказал он и, подойдя к столу, взял лист бумаги. - Можно испортить эту бумагу?
- Можно. Зачем тебе?
Он сел около стола, расправил лист и протянул его мне.
- Держи за углы эту бумагу.
- Зачем, Ульвургын?
- Держи, держи. Сейчас я что-то должен тебе рассказать.
Я взялся за углы листка. Держа бумагу за противоположную сторону, он острым концом карандаша легко проткнул лист и расхохотался.
![Юрий Рытхэу - Люди нашего берега [Рассказы]](/uploads/posts/books/134656/134656.jpg)
