Владимир Егоров - У истоков Руси: меж варягом и греком
Что касается агиографических текстов Нестора, то, оставляя их подробный лингвистический и стилистический анализ профессиональным литературоведам, могу лишь по-дилетантски отметить неуемную фантазию автора и его приверженность прямой речи130. Язык агиографии Нестора прост и лаконичен. Ничего общего с поэтичной звучностью «Слова о полку Игореве», никаких ярких красок, метафор или обобщений. Из-за отсутствия цитат и описательных отступлений даже невольно закрадывается сомнение в начитанности и широкой эрудиции Нестора, которые ему вменяет традиция. На самом деле начитанность и эрудицию ему заменяет фантазия, я бы сказал недюжинная и действительно талантливая фантазия, обессмертившая «повести» и «жития» Нестора, но, конечно же совершенно неуместная в летописании, как мы таковое понимаем сегодня.
В 8 абзацах «Слова о перенесении мощей Феодосия Печерского» (без приложения «О проречении святого») Нестор 12 раз прибегает к прямой речи131, а в «Сказании о прозвании Печерского монастыря» прямая речь встречается более сотни раз! Она у Нестора настолько часта и органична, что невольно начинаешь сомневаться, не было ли в распоряжении автора подробных стенограмм? Разумеется, не было. Не из стенограмм, а все из той же неудержимой фантазии рождал писательский дар Нестора бурные потоки прямых речей и бойкие диалоги персонажей.
М. Алешковский выявляет у автора «Повести» убежденность, кстати, тоже заимствованную у «Амартола», что все приметы предвещают нечто недоброе, и такие приметы регулярно встречаются по тексту «Повести», сопровождаемые назидательными примерами печальных событий, оправдывающих такой взгляд автора. Между тем, у Нестора-агиографа вообще не упоминаются никакие приметы, а их предполагаемые печальные следствия откровенно диссонировали бы с общим оптимистическим настроем его агиографии.
Так все-таки писал Нестор летописи или нет? Удивительно, но далеко не во всем согласные между собой касательно «Повести» М. Приселков с М. Алешковским и даже практически ни в чем не согласный с ними обоими А. Никитин проявляют полное единодушие в признании Нестора летописцем! Причем никто из них не делает никаких оговорок о своем понятии «летописец» применительно к Нестору.
Аргументируя свое признание, Никитин замечает, что в «Киево-Печерском патерике»132 Нестор пять раз упоминается именно как летописец. Правда, он забывает уточнить, что все эти упоминания принадлежат либо самому Нестору, либо его агиографу, который добросовестно ссылается на… те же самые собственные заявления предполагаемого летописца. Разумеется, агиограф не подвергает сомнению слова преподобного объекта агиографии, да и не было у него причин сомневаться в очевидном. По понятиям того времени Нестор безусловно был летописцем, ибо тогда агиография считалась летописанием, а в церковной среде, к которой принадлежали и Нестор, и его агиограф, — еще и важнейшей его составной частью.
О понимании летописания в те времена и роли в нем персонально Нестора очень выразительно говорит «Житие Антония» (цитирую по Киево-Печерскому патерику): «Но о чудесах, хотя и не всех, например о честной кончине преподобного [Антония], мы будем повествовать со слов блаженного епископа Симона и сотрудника его Поликарпа; свидетельство же подвигов и скорбей, которые претерпел преподобный Антоний, предоставим Нестору летописцу». То есть, за всю официальную фактическую сторону дела, процессуально необходимую для канонизации святого, отвечают Симон с Поликарпом — иерархи, облаченные соответствующими саном и правом официально засвидетельствовать святость, а составление неформального, но также необходимого для канонизации жития святого, то есть описание его подвигов и скорбей, про которые толком ничего не известно, предоставляется Нестору — этот за словом в карман не полезет, опишет в лучшем виде все, что было… или не было, но должно было быть — на то и летописец! Безусловно, с точки зрения авторов патерика, как и его собственного агиографа, Нестор был летописцем. Но можем ли мы, на тех же самых основаниях и с теми же ссылками на Печерский патерик, считать его летописцем с позиций сегодняшнего дня? Да простит меня Никитин, конечно нет.
А теперь взглянем на проблему с другой стороны с учетом того, что мы знаем о Несторе. Как и в случае с Никоном, не могу его представить корпящим над сведением летописей, кропотливо приводящим в порядок чужие записи! Не к тому лежала душа безусловно талантливого писателя своего времени; вообще не лежала она, а рвалась в полет на крыльях фантазии. Нет, не вяжется с Нестором летописание (не агиография, а именно летописание в нашем нынешнем понимании)! Не летописать бы ему, добросовестно и методично фиксируя мелкие события, не сводить бы чужие скучные записки, а… творить бы, повествуя о подвигах и скорбях, писать повести о тяжелых годинах народа, а также героях, преодолевших все невзгоды, или святых, не склонившихся перед всяческими гонениями. Да-да, именно, повести! И если бы Нестор писал такую повесть о «временных летах», то он написал бы…
И вот тут-то самое время сделать одно маленькое допущение, после чего все или, по крайней мере, абсолютное большинство сомнений по поводу авторства Нестора в отношении «Повести» отпадут сами собой. Надо всего лишь допустить, что Нестор под названием «Повесть временных лет» написал не всю «Повесть», как ее принято расширенно понимать в наше время, а только самое-самое ее начало, основу так называемой недатированной части, и написал ее «в своем стиле» как повесть о подвигах князей и скорбях народных — литературное произведение на историко-патриотическую тему. Основой произведения стал так называемый «Хронограф по великому изложению» — краткая болгарская компиляция двух греческих хроник Иоанна Малалы и Георгия Амартола, по-видимому единственный доступный Нестору перевод византийских хроник на древнецерковнославянский язык. На канву, заданную хронографом, легли местные дружинные предания и народные сказки, сдобренные плодами авторской фантазии. Не забыто было и представление самого себя в начале повести. Много позже при очередном сведении летописей без всякого участия Нестора эта повесть была предпослана собственно летописному тексту, который до того много десятилетий писали, переписывали и сводили другие летописцы совершенно независимо от Нестора и «Повести». Так уж случилось, что в некоторых сведенных текстах сохранилось, не затерялось в длинной череде веков представление автора, сперва имевшее отношение всего лишь к начальному компоненту свода, действительно написанному Нестором, но которое после сведения не введенными в курс дела читателями уже воспринималось как относящееся ко всей летописи. При таком предположении все эпизоды с разночтениями и разноязычием в «Повести» и агиографии Нестора естественно объясняются тем, что автором этих эпизодов в «Повести» был вовсе не Нестор, а совершенно другие, «настоящие» летописцы.
Любопытно, что М. Алешковский, признавший Нестора автором «Повести», все же интуитивно угадывал несоответствие характеров автора и приписываемого ему огромного труда: «Свободно автор [Нестор] чувствует себя только в пределах истории, современность же сковывает его творческие возможности, делает его кругозор более узким, заставляет составлять ни к чему не обязывающие и внешне объективные записи, и поэтому историки вынуждены теперь выдвигать одно предположение за другим по поводу тех или иных фактов, лишь упомянутых, но не объясненных». На самом деле вместо одного за другим многих предположений в подавляющем большинстве случаев достаточно одного: Нестор тут вообще ни при чем; все эти «ни к чему не обязывающие и внешне объективные записи» сделаны разными писцами по различным поводам без всякой связи друг с другом.
Что же тогда представляла собой оригинальная повесть Нестора, это литературное изложение «временных лет» — преданий давних времен и мифических долетописных событий? Скорее всего, как и другие произведения Нестора, была она невелика по объему, но содержательно насыщена и включала, вероятно, следующее.
Краткий пересказ по имевшемуся в его распоряжении хронографу мировой истории от самого потопа Нестор дополнил историей древних словен, которых он считал своими предками. По Нестору, история словен началась на Дунае, в Норике, куда им принес свет христианской веры сам ап. Павел. Там же, в соседней с Нориком Моравии, усилиями Кирилла и Мефодия словене-христиане обрели свою грамоту, которую Нестор соответственно назвал словенской. Развивая историю предков словен, Нестор умозрительно сконструировал картину их расселения на основании западнославянских легенд и собственных домыслов о причинах такого расселения. Картина, правда, получилась не очень вразумительная, зато всеобъемлющая.
