Александр Зиновьев - Русская судьба, исповедь отщепенца
Учился я легко и успешно. Выручала память. На те предметы, которые я считал несущественными для моего образования, я тратил минимум времени, иногда - лишь дни, отведенные на подготовку к экзаменам. За два-три дня я просматривал кипы книг, запоминая с одного просмотра огромное количество сведений. Сдав экзамен, я встряхивал головой и тут же забывал все это, освобождая голову для нового материала. Кроме того, я изобретал свои методы упорядочения и запоминания материала. Это была хорошая тренировка к будущей исследовательской работе Впрочем, я об этом будущем применении моей гимнастики ума не думал.
В школах я преподавал с удовольствием. Я оказался прирожденным педагогом, причем - на привилегированном положении. Уроков логики и психологии в каждой школе было мало. Я числился почасовиком в пяти или шести школах сразу. Не посещал никакие педагогические советы. К логике и психологии все относились с пренебрежением, так что я был совершенно свободен в своем учительстве. Главное - сохранять дисциплину в классах во время уроков. Я превращал свои уроки в развлекательные концерты или в лекции на жизненно интересные темы. Многие истории военных лет, вошедшие впоследствии в мои книги, я отработал на этих уроках. Работа в школе дала мне хорошую подготовку к моим будущим лекциям в высших учебных заведениях и к публичным лекциям. С точки зрения владения аудиторией на любой теме и на любом материале я достиг виртуозного совершенства.
В послевоенные годы советская школа изменилась во многих отношениях и по многим причинам. Среднее и даже высшее образование утратило характер исключительности Колоссально возросло число школ. Окончание школы перестало быть гарантией поступления в институт. Выросло число учителей и изменился тип учителя. Профессия учителя перестала быть такой уважаемой, как до войны, и утратила обаяние. В учителя пошли самые посредственные выпускники школ. Вырос образовательный уровень общества и семей. Изменилось положение в семьях. Дети через семьи стали получать многое такое, что раньше давала лишь школа. Колоссально выросли возможности удовлетворять культурные потребности вне школы. Исчезли идеологические иллюзии. Резче обозначились социальные контрасты. Социальные отношения охватили и школу. Дифференцировалась система образования. Усилились социальные различия учебных заведений и различие в уровне подготовки. Очевиднее стало и усилилось расхождение привилегированных и непривилегированных учебных заведений. Исчез романтизм и появился практицизм в детской и юношеской среде. Изменился тип ученика. Изменилось отношение к школе. Школа перестала играть роль светлого храма и роль двери в прекрасное будущее общество всеобщего благополучия. Свою долю в этот процесс добавило влияние Запада, которое, несколько улучшив практическую эффективность образования, способствовало ослаблению и деградации всех положительных качеств советской системы образования. Начавшийся в хрущевские годы кризис системы образования еще более углубился к концу брежневского периода и достиг апогея в горбачевские годы.
УХОД В ЛОГИКУ
По личному указанию Сталина, как об этом сообщили нам, ввели преподавание логики в средней школе и в некоторых высших гуманитарных учебных заведениях. Для меня это нелепое сталинское "новаторство" явилось благом. Уже на первом году обучения в университете стало ясно, что историческим материализмом и "научным коммунизмом" занимаются самые глупые и бездарные преподаватели, сгуденты и аспиранты. Интеллектуальный уровень диалектического материализма тоже оказался невысоким. Философия естествознания, история философии и психология меня мало интересовали. Так что с третьего курса я стал заниматься логикой с намерением специализироваться в этом направлении. Тем более логика считалась беспартийной наукой, что соответствовало моей беспартийности и аполитичности. Даже в самой примитивной форме логика была сродни математике, и я увлекся ею.
В 1948 году на факультете состоялась дискуссия по вопросу о соотношении формальной и диалектической логики. Выражение "диалектическая логика" несколько раз встречается в работах Энгельса и Ленина. В условиях общего оживления в стране нашлись энтузиасты, которые решили проявить творческое новаторство за счет этих слов. Это было тоже характерно для советской философии тех лет - творить в рамках цитат из классиков марксизма.
Я, хотя и был лишь студентом, чувствовал себя уже начитанным в логике и принял участие в дискуссии. Я высказал точку зрения, которую не приняли ни "консерваторы", ни "новаторы". Я всегда стремился идти своим путем. "Дело обстоит не так, - говорил я, - будто где-то лежит некая готовая диалектическая логика, и нам остается лишь заметить ее и признать. Такой науки нет, и выражение "диалектическая логика" является многомысленным. Надо на проблему взглянуть иначе, а именно так. Никто не сомневается в том, что есть диалектический способ мышления, диалектический подход к проблемам. Этот подход реализуется в каких-то формах, приемах. Само собой разумеется, что при этом используются логические формы, описываемые в формальной логике. Но используются и другие средства, позволяющие нам ориентироваться в сложной, изменчивой и противоречивой (в диалектическом смысле) реальности. Вот эти средства, которыми практически оперирует диалектически мыслящий человек, и надо сделать предметом внимания логики. А назовем мы такую науку особой диалектической логикой или сделаем ее частью логики формальной, роли не играет".
Мое заявление было разумным, и я от него не отказываюсь и сейчас. Но тогда оно вызвало возмущение у всех. Впрочем, и сейчас я в этом отношении не встречаю понимания ни у кого. Я же, отстаивая свою точку зрения в спорах с другими студентами и преподавателями, определил для себя направление моих научных интересов на целых восемь лет. Я решил построить такую науку, которая охватила бы все проблемы логики, теории познания, онтологии, методологии науки, диалектики и ряда других наук, имевших дело с общими проблемами языка и познания. Но охватила бы не в качестве различных разделов, объединенных под одним названием и под одной обложкой, а в качестве единого объекта исследования. Я решил начать строить эту науку так, чтобы все упомянутые проблемы естественным образом распределились в различных ее частях в зависимости от ее принципов построения и возможностей. Как назвать эту науку, было для меня делом второстепенным. Термин "философия" не годился, так как советские философы сразу усмотрели бы в моей претензии покушение на привычное состояние философии. Исключительно из тактических соображений я решил не выделять свой замысел из рамок логики и не афишировать его в общей форме. Со временем, когда я сделал достаточно много в отношении реализации этого замысла и когда ситуация для логики в советской философии стала на редкость благоприятной, я стал употреблять выражение "комплексная логика", чтобы хоть как-то отличить делаемое мною от всего того, что делали другие.
НАКАНУНЕ "ОТТЕПЕЛИ"
В 1951 году я окончил философский факультет с дипломом "С отличием". Мою дипломную работу оппоненты рекомендовали опубликовать, а ученый совет принял решение рекомендовать меня в аспирантуру. Хотя я был беспартийным и аполитичным, хотя имел репутацию "политически неустойчивого", меня все же приняли в аспирантуру на кафедре логики. Поворот страны в сторону "оттепели" уже ощущался в массе мелочей. На мою беспартийность смотрели сквозь пальцы. Как отличник и участник войны, я входил в "золотой фонд" университета. Репутация человека, критически настроенного по отношению к сталинизму, кое-кому даже импонировала. Плюс ко всему формальная логика была признана наукой второстепенной и беспартийной.
Важную роль сыграл мой тогдашний друг Василий Громаков, ставший к этому времени секретарем партбюро факультета. Он был прекрасно осведомлен о моих умонастроениях. Он не разделял их, но и он был захвачен нарастающим стремлением к переменам и свободомыслию. Он был вполне ортодоксальным марксистом-ленинцем, членом партии еще с войны, специализировался по "научному коммунизму". Еще будучи студентом, стал секретарем партбюро факультета. Это много значило в сталинские годы. От него зависело, примут меня в аспирантуру или нет. И несмотря ни на что, он высказался в мою пользу. Наши отношения - характерный пример тому, что психологическая, моральная и идейная ситуация в те годы была не такой уж простой. Не было тех резких разграничительных линий, которые стали примысливать потом. Этот же человек, которого потом кое-кто зачислил в "недобитые сталинисты", дал мне рекомендацию в партию, зная меня как антисталиниста.
Всеобщее стремление к обновлению, к переменам проявлялось в стране не в прямых требованиях социальных реформ, а в бесчисленных мелких делах, которые казались локальными и частными. О радикальных переменах в системе власти и в образе жизни коллективов открыто не говорил никто. Да и вряд ли кто осознавал необходимость и возможность таких перемен. Потребность в них ощущалась именно в частностях. И в частностях они казались возможными. Те, кто стремился к ним и ратовал за них, делали это целиком и полностью в рамках принятых норм жизни и идеологии. Все ратовали за лучшее исполнение воли высшего руководства и лично товарища Сталина.
