Эдуард Петров - Паруса в океане
Борьба не начиналась. Ожидали царя.
Этруск, здоровенный бородатый мужчина с волевым свирепым лицом и с поразительной подвижностью для столь крупного тела, ломал подносимые слугой подковы, словно орехи, и бросал обломки в толпу.
Эред растирал свои икры и шептал молитвы всем известным ему богам. Астарт сидел на краю помоста, свесив ноги, и смотрел на этруска, стараясь по жестам и мимике постичь его характер.
- Астарт, я вижу Ларит, - услышал он.
Эред кивнул в сторону роскошного паланкина с тканым узором на занавесях. Жрица стояла рядом с хозяином паланкина, известным поэтом, певцом любви и природы.
"О Ваал!" - воскликнул про себя Астарт и спрыгнул с помоста.
Ларит приковывала взоры многих. Она была очень хороша в новой голубой тунике с золотой оторочкой.
Поэт в модном парике, похожем на львиную гриву, изящным движением вытирал вспотевший лоб и тут же бросал носовой платок себе под ноги, у него, согласно последней саисской моде, были только круглые платки. В его маленькой бородке, вымоченной в хне, поблескивал крохотный пузырек с благовонным маслом.
Поэт бросил еще один платок и произнес проникновенным голосом:
Лечебные побоку книги,
Целебные снадобья прочь!
Любимая - мой амулет:
При ней становлюсь я здоров.
От взглядов ее молодею,
В речах ее черпаю силу,
В объятиях - неуязвимость...
Ларит словно обожглась, встретившись взглядом с пробирающимся через толпу Астартом. Растерянность и ужас отразились на ее лице. Она резко отвернулась.
Астарт остановился в двух шагах от нее. Завитый, черный как смоль локон сбегал по нежной шее, вздрагивал, точно живой, при малейшем движении головы.
Ее обняв, я ощущаю
Ответное объятие рук ее,
Напоминающее негу Пунта,
Смолою благовонной умащенье...
Голос поэта предательски дрогнул, когда он увидел Астарта.
- Ларит... - начал Астарт.
Ларит сжалась как от удара, но в царской ложе, обтянутой пурпуром, появилась черная борода владыки Тира, и заиграли придворные музыканты, взметнулись пестрые опахала. Борьба началась.
Астарт вернулся к помосту.
Борцы начали поносить друг друга последними словами. Исчерпав запас выражений, сошлись, взвинченные и гневные. Крепкий помост из гладких кедровых досок поскрипывал и постанывал под их тяжелыми телами.
Площадь бушевала.
Вдруг этруск, лоснящийся от оливковых втираний, метнулся в стремительном броске, и его кулак, словно молот, сбил противника с ног. Падая, Эред ударил его ногами. Оба борца к восторгу царя и зрителей, свалились с помоста.
Астарт, подсаживая друга, посоветовал:
- Попробуй вывести его из себя.
Борцы вновь сошлись.
Этруск - атлет бурного темперамента. Его победы были всегда ошеломляюще быстры. Он старался выложиться до предела в первые же мгновения схватки, подавлял сознание противника необузданной, бешеной мощью, перед которой, казалось, ничто не может устоять.
Эред же был совершенно иного склада, нуждался во времени, чтобы развернуться во всю силу. Привыкший к нечеловеческим перегрузкам, он удивлял знатоков своей стойкостью. С раннего детства Эред боролся на базарных площадях, в дни праздников поединки продолжались от зари до зари - и доставалось же ему от скифа, если он проигрывал.
Этруск сдавил его ребра - будто клещи сомкнулись.
- О Ваал, - прошептал Эред, - поддержи еще немного...
Эред знал: после второго дыхания с ним трудно справиться.
Неожиданно этруск обхватил руки Эреда.
"Последний бросок", - не успел подумать Астарт, как Эред предупредил действия противника: вырвался из его объятия и шлепнул босой ногой пониже спины.
Площадь заревела, завизжала, царь смеялся до слез.
Такого оскорбления этруск, конечно же, не мог вынести. Разразившись бранью, едва не сшиб с помоста наглеца ударом кулака в грудь, затем вновь кинулся на него, потеряв всякую осторожность, забыв, что Эред - тоже опытный борец.
Эред дал еще раз сбить себя с ног, но это уже был обыкновенный прием борца-профессионала, спустя мгновение, он, перекатившись через голову, стоял на ногах, а этруск от сильного броска ногами, распластавшись, с криком врезался в толпу далеко от помоста.
Эред подошел к месту падения противника. Какой-то купец лежал без чувств. Рядом с ним сидел на земле унылый раб-вольноотпущенник и считал выбитые зубы. Этруск неподвижной громадой покоился тут же.
- Сам Эшмун ему уже не поможет, - сказал Астарт, - бедняга не умел падать с нашего помоста.
Эред получил от царя перстень, камень которого оказался фальшивым.
8. В ПОИСКАХ ИСТИНЫ
Набожность, начитанность и аскетизм быстро принесли Ахтою известность в Тире. Его наперебой приглашали в храмы, богатые дома и ко двору. Но жрец истины, лишенный и тени тщеславия, собрал толпу единомышленников и отправился в путь по святым местам Финикии.
Величайшей святыней ученого мира хананеев была гробница мудреца Санхуниафона, автора истории Финикии в девяти книгах. Славу Санхуниафона мало тронуло время: ровно через тысячу лет после его смерти мудрейший Филон Билбский, писатель-эллинист, счел весьма полезным выдать свои произведения за творчество Санхуниафона - своеобразный случай, так сказать, плагиата наоборот.
Итак, Ахтой - паломник. На его посохе, увитом амулетами, искусно выжжены классические иероглифы, слагающиеся в чудесный стих:
Вперед, моя трость!
На тебя опираюсь,
Избрав для прогулок своих
правды стезю,
Где и состарился я.
Навстречу паломникам вышел хранитель гробницы, еще крепкий старик с длинными спутанными волосами. Перекинувшись с ним фразами вежливости (старик неплохо изъяснялся на нижнеегипетском, как и подобало уважающему себя мудрецу), Ахтой поразился его тихому, но твердому голосу, необычному для жреца. И вообще столько в старике было скрытой силы и обаяния, что египтянин неожиданно для себя подумал: "Ему, должно быть, ведома истина истин!"
Но разве захочет посвященный в великую тайну поделиться своим сокровищем с простым смертным, тем более чужеземцем. И Ахтой заводил разговор издалека, подводя незаметно к узлу всех узлов, к великой истине, единственной и желанной.
Паломники ели кислый виноград, которым всю жизнь питался мудрейший Санхуниафон, пили из чудодейственного источника, исцеляющего многие страшные недуги, поклонялись всем углам мавзолея и целовали священные плиты, на которых, по преданию, любил сидеть святой.
И тонкая струйка родничка, падающая со скалы, и густо заросшее тростником болотце, и стайки крикливых черноголовых ибисов, священных птиц мудрости, - все радовало паломников, наполняло их сердца блаженством и радостным чувством мира, покоя и приобщения к великому таинству мудрости.
Египтянин ходил как тень за хранителем, поражаясь причудливости и глубине мыслей волосатого отшельника. Старик улыбался одними глазами и, чтобы охладить пыл жреца, подавал ему то чашу вина, то мех с густым козьим молоком.
В последнюю ночь Ахтой и хранитель усыпальницы сидели у отдельного костра. Говорили о великих мудрецах древности - Имхотепе, Санхуниафоне, Джедефгоре, о жизни, столь удивительном вместилище мудрости и глупости, добра и зла.
- Разве не прав я был, сказав, что жадность и только жадность причина всех наших бедствий, злобы, лжи, насилия? - Ахтой не отрываясь смотрел в грубое загадочное лицо старика.
- Прав, - ответил хранитель, - но в твоих словах только тень правды. В твои годы я грешил тем же... Душа насилия - не просто жадность, а жажда власти, сама власть, когда она в руках слабого или недостойного.
Ахтой вздрогнул: ему показалось, что это сказал Астарт, - так их мысли были схожи.
- Твой разум, жрец истины, еще не готов принять истину, объясняющую мир. Прости за жестокие слова. Истина тебя может убить. Ты не в силах ее удержать. Она беспощадно тяжела.
- Так тебе она ведома? - Ахтоя сотрясал озноб: вот она, цель его жизни, совсем рядом, только заставь говорить того бога, духа, чародея...
- Скажи, всеми богами заклинаю, - голос Ахтоя вдруг осип.
Он схватил хранителя за руку. Старик мягко отстранился.
- Освободись вначале от тесных одежд, в которых ты держишь свой разум.
- Ка-ак?..
Старик долго колебался, донимаемый египтянином, словно боялся ступить на лезвие кинжала.
- Запомни, - решился он, - слишком почитаемый авторитет - оковы для мысли. Освободись от оков, и мысль твоя будет свободной.
Ахтой обмер. "Как?! Но высший авторитет - небо!"
Он собрал все силы, чтобы справиться со своим голосом.
- Авторитет? Какой?
Старик молчал.
- Цари? Может, боги?
Старик продолжал молчать, неподвижно уставившись в костер.
Жрец истины побрел в ночь, бормоча очистительную молитву, и ноги его заплетались.
Луна продиралась сквозь ветви смоковниц, растущих вокруг усыпальниц. Ветер, наполненный запахами гор, раздувал костры, швырял в темень снопы искр. Дикие фигуры паломников в рубищах суетились у огней, возбужденные чем-то. В болоте, приютившем священных ибисов, смолкли лягушки, напуганные их громкими голосами.
