Сергей Сергеев-Ценский - В грозу
А горы струились... Было явственное шевеление и голых сине-розовых камней на верхушках, и кустов кизиля, карагача и дуба... Было дрожание, дышание, передвижка пятен... Просто как будто во множестве сбегали вниз взболтанно-пыльно-зеленые струйки... Так было только в это утро, - никогда не было раньше.
Это поразило Мушку. Это почти встревожило ее. От этого, нового, стало даже как-то неловко. И когда, бросив Женьку с Толкушкой, вошла она на веранду, где Ольга Михайловна подметала пол, она остановилась прямо против нее и смотрела, чтобы убедиться, что это, лучше, чем чье-либо другое в жизни, знакомое ей лицо теперь будет не такое, как всегда, - другое... И с замиранием сердца увидела, что действительно другое: оно точно светилось изнутри, - такое стало отчетливое...
Она села, скрестив ноги, - локоть левой руки в колено и подбородок в ладонь; и смотрела на это лицо в упор. Мушка была очень похожа на мать, и знала это, и теперь ей как-то неоспоримо показалось, что это она сама, нагнувшись и подвязав голову по-бабьи синим линючим платком, водит по неровному бетонному полу обшарпанным веником, и эта рука, державшая веник, загрубелая уже в работе и с неотмытно-грязными пальцами, - ее собственная рука.
Мать сказала дочери:
- Что же ты сидишь без дела?
Мушка ответила тихо, точно говоря сама с собой:
- А что же мне делать?.. Мне нечего делать.
- Как нечего?.. Поди-ка решай задачу дальше...
- Не хочу, - сама себе ответила Мушка.
- Как это "не хочу"?.. - подняла от полу голову мать.
- Не хочу и все... Была охота!.. Тебе какая польза от того, что ты училась?..
- А вот я возьму лозину, да лозиной!
Почему-то именно так стала говорить в последнее время Ольга Михайловна, и Мушка раньше удивлялась, откуда она это взяла, но теперь она будто говорила сама с собою и не заметила этого. Она спросила:
- Вот умер Колька... и все?
- Что "все"?
- И больше ничего?.. И ему ничего уж больше... Как же это?..
- Что же ему еще?.. Что ты? Бредишь?
- Все-таки что-нибудь нужно бы... И с Павлушки никто не спросит?.. Ведь он все равно, что убил!
- Я тебе сказала: иди, решай задачу!
- Не хочу... Я после... И никому до этого нет дела!.. Вот страшно!
- Он был слепой... и глупый...
- Значит, таких можно убивать? Я, положим, читала в истории, - был такой народ... больных детей бросали со скалы вниз... и разбивали об камни...
- Тут с Павлушки спросить, - с мальчишки несчастного, а папу убили в поезде, - с кого спросить?..
Ольга Михайловна домела пол и выпрямилась и обернулась лицом к Мушке. Лицо это светилось изнутри, и Мушка почувствовала, что ее собственное лицо теперь светится именно так же.
- Вот и папу тоже... Убили папу, и никто за это не ответит... И никому, никому это не нужно... И мы скоро забудем.
- Не теряй зря времени и не болтай, чего не понимаешь... Садись заниматься!..
- Вот, - не понимаю!.. Я не понимаю, а ты понимаешь? Я тоже хочу понять!.. А ты объясни!.. То говорили: "Грех, грех", - а то кругом убивают, и никакого греха...
- Потому что не с кого спросить... И некому спросить, понимаешь?.. Некому!.. А со временем спросят...
- И за папу?.. Разве кто-нибудь будет узнавать, кто его убил?.. И, может быть, кто его убил, этого даже не видел... Папу ведь ночью убили... Конечно, не видел!.. Просто, стреляли в поезд, а совсем даже не в папу...
- И все-таки он ответит!.. Когда-нибудь ответит...
- Мама, а ты знаешь... Ты помнишь, как мы с тобой ехали с завода, и ты боялась, как бы сыпную вошь не схватить?.. Помнишь, я с тебя снимала, а ты с меня?.. От сыпной вши сколько народу погибло? Миллион?.. Значит, сыпная вошь за это ответит? Ура!.. Вошь ответит!.. Кому же этот вшиный ответ нужен?..
- Ты на какой задаче остановилась? - взяла Ольга Михайловна задачник с книжной полки.
- Я не хочу, - скучно отозвалась Мушка. - Подумаешь, - пятью пять двадцать пять... Очень просто... А на самом деле так никогда не бывает...
- Как это не бывает?.. Ты что это сегодня мелешь?
- Так и не бывает!.. Никогда и нигде!.. И никто ничего не знает!.. А тоже все суются... Пятью пять!..
- Не будешь пятью пять знать, тебя любая торговка на базаре обсчитает... Ну-ка, доставай бумагу... И карандаш твой где?.. Вот этот огрызок?.. А куда же делся новый?..
- Потеряла...
- Смотри!.. Я возьму лозину!.. Сейчас же найди!..
Карандаш долго не находился, но и потом, когда Ольга Михайловна нашла, наконец, его в корешке истории Трачевского, Мушка только стучала им по своим резцам и гневно глядела на задачник. В задачнике требовалось узнать, сколько купец заплатил за столько-то сот аршин черного, синего и зеленого сукна, по таким-то ценам за аршин, а Мушка говорила презрительно:
- Тоже еще!.. Пишут о том, чего нигде не бывает!.. Сук-но-о!.. А если это - французский купец, так бы и писал: французский...
Потом пришла за бутылкой молока аккуратно через день подымавшаяся с берега старушка, Марья Семеновна, вдова дивизионного врача. Старушка была древняя уж, - нос целовался с подбородком, - но назойливо речистая и говорила все об одном.
У нее был небольшой домик на берегу, - она и сейчас в нем жила, - но он был продан ею маркитанту белых, какому-то болгарину Петрову за много миллионов, незадолго до конца Врангеля. У нотариуса совершив купчую, покупатель там же, в конторе, отсчитал и передал ей миллионы и даже чемодан, в котором их привез; но потом уехал на "Кагуле" с армией белых, и вот уже два года почти не было о нем слуху.
Деньги даны были им разные, какие тогда ходили: и "правительства юга России", и керенские тысячерублевки, и донские, и даже царские пятисотки, но всего только четыре штуки... И теперь старушка полна была страхов и опасений.
Деньги, лежавшие все в том же чемодане у нее в укрытом месте, уже давно, через неделю после очищения Крыма Врангелем, перестали что-нибудь стоить; однако ей все казалось, что их украдут. Опасаясь воров, она опасалась и переселяться из своего бывшего дома куда-нибудь в город: разберут соседи по дощечке, и не будет дома совсем. Конечно, дом не ее теперь, а болгарина Петрова, который его купил. Однако болгарина этого нет и в помине, - может быть, умер, - и тогда дом остается за нею. Конечно, она продала его только потому, что боялась большевиков; все равно, - придут и отнимут. Однако она ведь не знала, что таких маленьких домов не отнимают, иначе не продала бы. Наконец, болгарин Петров, если он жив и вздумает приехать, чтобы ее выселить из дома, должен понять, что если бы она не жила в доме, то от него не осталось бы и следа...
Но главная забота были деньги в большом чемодане из клеенки. И всякого из благонадежных, кого она встречала, спрашивала она сюсюкающим шепотком: В какой цене теперь керенки и донские?.. Я отлично знаю, что их скупают, только мне надо знать, почем?..
И в этот день, как всегда, придя на террасу, она уселась на стул и долго обмахивалась платком, отдышивалась, откашливалась, наконец спросила, оглянувшись:
- А не знаете, милая Ольга Михайловна, почем теперь идут пятисотки?
- Да они разве еще идут? - возясь с воронкой и молоком, спросила та рассеянно.
- Ну вот, - здравствуйте!.. Уж и пятисотки чтоб не шли!.. Как же они могут не идти?.. А я-то вас считала... сведущей!..
И обиделась явно, и Мушке, которая сидела тут же на перилах и болтала босыми ногами, сказала, покачав головой:
- Вот растет... дитя природы!..
- Хорошо это или плохо, по-вашему? - спросила Мушка.
- Маруся!.. не болтай ногами! - прикрикнула мать.
- Мама!.. Да ведь все эти старые деньги давно уж все в печках сожгли!.. И ты сама говорила, что тебе это надоело!.. И вы бы взяли да сожгли!
Старушка долго жевала запавшими губами и смотрела на нее зло и обиженно, наконец продвинула между носом и подбородком:
- Это труд человеческий - деньги!.. Труд человеческий жечь?
- Велика важность!
- Чтобы труд человеческий пропал зря?
- Он и всегда пропадает зря... Вообще, все зря трудятся и трудились...
- Маруся!..
- Мама, дам ведь тоже труд человеческий? А разве он, какой угодно, - не может сгореть?.. Сгорит в лучшем виде, и все... И наш может сгореть, и ваш тоже... Загорится как-нибудь ночью, - и все...
- Поди за дровами, Мурка!.. Поди, пожалуйста!.. Заниматься не хочет... в разговоры старших лезет... Что это с тобою сегодня?
А старушка сидела совсем испуганная, и голова у нее дрожала.
С веревкой и топором, для которого сама когда-то сделала топорище, Мушка, пообедав, пошла за дровами в балки; кстати надо было посмотреть, не ушла ли слишком далеко Женька. Теперь она старалась не приглядываться к морю и горам и не глядеть в небо. Только искоса и бегло взглядывала и тут же отводила глаза. Глядела в землю, ища толстых корней по обрывам; узловатые, крепкие, они горели долго и жарко, как каменный уголь... На одном дубовом пне сидел в тени и слетел, спугнутый ею, большой ястреб-тетеревятник. Мушка тут же решила, что это - тот самый, который в прошлом году заклевал у них не меньше десятка кур, и странно было, что каждую клевал по-новому; то раньше всего разбивал клювом голову и съедал мозг; то разрывал грудь и срывал с кобылки все белое мясо; то начинал лакомиться печенью; а одну неторопливо ощипал догола всю лучше любой кухарки и нигде не ранил, - так и нашли курицу голой, когда его согнали, нигде не раненной, но все-таки мертвой: должно быть, умерла от страха.
