Лев Исаков - Русская война: дилемма Кутузова-Сталина
Было ли мышление Сталина догматическим, малоподвижным, утвердившимся в определённых схемах и не подверженным иным влияниям? Была ли его воля разновидностью маниакальной одержимости, как, скажем, у А.Гитлера, развившейся болезнью самоутверждения, которая заменяет естественный вид событий воображаемой картиной?
Сталин был рыжеватым шатеном 173 см. роста, крепкого телосложения, с правильным строгим, красивым лицом, отмеченным по низу щёк следами оспы. Был очень фотогеничен: привыкшим к штампу «кремлёвского горца» рекомендую поставить в рад фотографии Сталина, Троцкого, Бухарина тех лет и сравнить без предвзятости. Свидетельства кинофотоматериалов подтверждаются и воспоминаниями очевидцев 30–40 гг. – назову только иностранцев А.Идена, Г.Гопкинса, Ш.Де Голля, У.Черчилля, Д.Эйзенхауэра – единодушно отмечавших его выразительный запоминающийся облик.
Имел физический недостаток – одна рука короче другой, последствия травмы в зрелом возрасте во время купания. Какой-либо физической неполноценности, психического комплекса от этого он не испытывал и, будучи заядлым любителем бани, совершенно спокойно демонстрировал своё тело посторонним людям, никогда не пытаясь уединяться. Из окружающих лиц какое-то значение придавал этому дефекту только его портной, который шил один рукав его френчей и мундиров короче другого – большинство этого даже не замечало. Полицейские карты внешнего осмотра арестованного и близкие ему лица начисто умалчивают о его «всем известной шестипалости».
Наблюдатели отмечали его исключительный слух и умение почувствовать тончайшее настроение собеседника, способность «разговорить» окружающих до полного раскрепощения; большие многогласные собрания ему нравились, он наблюдал за ними с приметным удовольствием, его личное соучастие в них было ощутимо, а его фразы, отмеченные особой точностью смысла, запоминались.
Имел хорошее базовое образование, был 4-м в выпуске Тифлисской духовной семинарии, дававшей гимназический курс по предметам общеобразовательного цикла. Каких-либо эксгибиционистских наклонностей во время учёбы, приписываемых ему позднее, не проявлял, о чём свидетельствует двукратное заступничество церковных властей во время первых арестов. Вообще «бытового иконоборчества» не проявлял никогда и в 30-е годы выговаривал А.М.Василевскому за разрыв с отцом-священником; на восстановление отношений с православной церковью в 1941 году пошёл легко и быстро.
По духовным задаткам был склонен к гуманитарным предметам, истории, литературе, в молодости писал стихи, по шкале оценок 1980-х годов «на республиканском уровне», т. е. достаточно талантливо. В семинарии изучал иврит, эллинский, латынь. Степень владения первыми неясна, латинских авторов, особенно Тацита, знал хорошо, о чём свидетельствует академик Е.В.Тарле, общавшийся с ним в 40-е годы. Какой-то особый интерес к античности, и именно к римской, подталкивал его внимательно следить за трудами Р.Виппера. Этот нараставший специальный гуманитарный интерес незадолго до смерти прорвался в его личном вмешательстве в дискуссию по вопросам языкознания, где он резко и обоснованно обрушился на вульгарно– социологические схемы культурно-исторического процесса Покровского– Марра, – вне этих внутренних пристрастий его вмешательство необъяснимо, искать в них иную, политическую подоплёку малоплодотворно.
Любимыми литературными авторами были Максим Горький, «Жизнь Клима Самгина» которого он перечитывал в разгар Московской битвы; Михаил Булгаков, в прозе которого он особенно ценил «Собачье сердце» и держал в своей библиотеке 3 экземпляра (1 рукописный), а из драматургии «Дни Турбиных», которую смотрел 15 раз в постановках разных московских театров наперекор заушательской критике Луначарского и Свидерского, «властителей дум» 20–30 годов. В то же время, «Мастера и Маргариту» ставил весьма низко, считая подражательским гоголевской мистической традиции набором талантливых эпизодов, не сложившихся в единое целое по слабости связующей философской канвы (и ей-ей, прав! Машинопись романа представляли органы «для решения»). Испытывал интерес к творчеству Николая Эрдмана, в частных беседах неоднократно упоминая пьесу «Самоубийца» как превосходную.
Из поэтов сразу и исключительно высоко оценил В.Маяковского, которого В.И.Ленин, например, едва терпел; выделял Б.Пастернака – и не за панегирики в свою честь; но особенно Арсения Тарковского, которого после войны резко отчитал за попытку перевести стихи «посредственного грузинского автора Иосифа Джугашвили» на русский язык как пустую трату ценного времени.
После смерти обнаружилось ещё одно его увлечение – собирал карикатуры на себя и особенно ценил, держал под рукой в ящике письменного стола лист «Панча», на котором он изображён в женском платке и юбке поверх галифе танцующим полонез с А.Гитлером.
Были ли эти разнообразные внешние проявления выражением безотносительного интеллекта или за ними таилась сложившаяся мировоззренческая глубина – ведь, например, его великий антагонист У.Черчилль представлял собой редкостное сочетание талантов и способностей, увы, на крайне тощей философско-прагматической основе? Одно частное замечание И.Сталина чуть приоткрывает завесу – как-то, говоря об академике М.Б.Митинё, он обронил фразу, что тот философ «полезный, но средний», т. е. выразился в оценочно-специальном смысле, с высоты того представления, которое носил в себе.
Как оригинальный самостоятельный комплекс это представление возникло вне академической школы, а развивалось на некоторых начальных философских посылках, вырастая в процессе практического миропостижения, и крайне интересно взглянуть на исходные пункты этого восхождения, полного результата которого мы уже никогда не узнаем.
В «Кратком курсе истории ВКП(б)», который он вроде бы написал, но несомненно давал вводные и редактировал, бросается в глаза прямо-таки упоение гегелевской диалектикой. Материализм как общесистемное представление там заявлен, но богатство и страсть примеров обрушены именно на диалектику. Она и особенно два её первых закона – объект его чувственного поклонения.
Являя ситуацию как калейдоскопическое сочетание разнородных процессов, противоречивых сторон, восходящих и нисходящих кратковременных и долговременных промежуточных форм, она вырабатывала у него привычку искать главное, определяющее, т. е. формировала его мышление как аналитическое и логическое, а не интуитивное, можно сказать, что он был лучше защищён от самого изощрённого злонамеренного замысла, нежели от обычной глупости.
В то же время, воспринимая людей и события как явленный итог противоречий, он видел их в своём представлении шире и глубже общепринятого, ощущая присутствие скрытых закраин бытия, и в этом смысле мог понять А.Гитлера глубже и образней, чем Рузвельт и Черчилль, представления которых лежали в рамках количественной непрерывности, а всё не укладывающееся в неё, как этот ефрейтор – просто неприличный сатанизм, о котором можно только гадать.
И, наконец, следует сказать о наполняющей всё это несгибаемой неистовой внутренней силе, ожогами вольтовых разрядов гальванизировавшей, окружающих. Ф.Шаляпин на всю жизнь запомнил то чувство возникшего тигра, когда Сталин в мягких сапогах прошёл через гостиную на встрече у М.Горького. У.Черчилль писал в мемуарах, что даже он, воспитанный в нелицеприятных традициях английского парламентаризма испытывал инстинктивное желание вскочить и замереть с вытянутыми руками по швам, когда советский лидер входил в зал очередной конференции. Впрочем, это не мешало двум заядлым «совам» с интересом общаться друг с другом до 2–3 часов ночи, но вряд ли усыпляло насторожённость советского вождя, 4 личных помощника которого сбежали на Запад.
***Итак
Канун 2 мировой войны И.Сталин встретил в расцвете опыта, предвидения и воли, сложившимся военно-политическим деятелем, в полном владении всеми навыками государственного, политического и идеологического управления, в обострённом внимании зоркого, насторожённого интеллекта, в способности воспринять любую жестокую правду реальности и ответить на неё предельно беспощадным, ничем не ограниченным решением.
***Как оценивалась угроза войны в 1939 г. и насколько реально было оказаться втянутыми во 2 мировую войну с самого начала?
С середины 1938 года война уже не грезилась в пиренейском отдалении, а полыхала на территории СССР:
– в июле 1938 г. происходят бои у озера Хасан на Дальнем Востоке; начавшиеся с неудач– первые атаки у Хасана привели к гибели массы легкобронных танков на японском противотанковом рубеже;
– в феврале 1939 года пала республиканская Испания; завершение борьбы приносит крайне тревожное известие – советская авиация утрачивает тактико-техническое равенство с ВВС вероятного противника, в последних боях новые немецкие пушечные истребители Мессершмидт-109 Е со скоростью 570 км/час бьют советские И-16 со скоростью 460 км/час;
