Том Вулф - Битва за космос
А стажер, глядя на все это, начинает чувствовать, что огромное, залитое солнцем смертное ложе палубы покачивается уже где-то внутри него самого, и внезапно обнаруживает, что силы его исчерпаны. В конце концов он идет к военному врачу с так называемыми «симптомами изменения». За ночь у него развивается ухудшение зрения, или онемение в руках и ногах, или такой жестокий синусит, что он не может переносить изменение высоты. На определенном уровне эти симптомы действительно существуют. Курсант на самом деле плохо видит, или пальцы его не слушаются, а боль невозможно переносить. Но на уровне подсознания он понимает, что это лишь отговорки и мольба о помощи. Курсант не выказывает ни малейшего опасения (и врач это замечает), что это состояние станет постоянным и сможет влиять на его жизнь за пределами действия нужной вещи.
Те, кто остался и получил право дежурить на авианосце, и еще в большей степени те, кто позже получил право на ночные дежурства, начинали чувствовать себя кем-то вроде воинов Гидеона. Столько человек осталось позади! Теперь перед юными воинами представало зрелище одновременно приятное и неприличное. Они могли как следует рассмотреть сокрушенных и павших духом отверженных, тех, кто отсеялся. Они могли понаблюдать за теми, у кого не было той самой нужной вещи.
Военные никогда не отличались чрезмерным милосердием. Вместо того чтобы отправить эти заблудшие души по домам, во флоте – как и в авиации, и в морской пехоте – их пытались использовать в какой-нибудь другой роли, например в качестве диспетчеров. Так что неудачник продолжал ходить на занятия вместе с остальными, хотя ему уже не суждено было даже прикоснуться к самолету. Он сидел в классе, глядя на листы бумаги сквозь катаракту полнейшего смирения, а другие бросали на него взгляды украдкой… на эту букашку, на неприкасаемого, на этого несчастного сукина сына. И какое же еще испытание он мог пройти? Оставалась лишь – не более и не менее – сама мужественность. Естественно, это слово никогда не произносилось. Но именно оно имелось в виду. Мужество, мужественность, мужская храбрость… В этом было что-то древнее, исконное, непреодолимое, хотя бы вы и думали, что живете в очень развитую и рациональную эпоху.
Возможно, потому, что на эту тему никогда не велись разговоры, она стала обрастать чем-то суеверным и даже мистическим. У мужчины это либо есть, либо этого нет. Нельзя было обладать этим качеством в большей степени. Более того, оно могло в любой момент исчезнуть. Человек мог подниматься к вершине пирамиды с бешеной скоростью, но в один прекрасный день вдруг оказывалось, что он уже исчерпал свои возможности. Конрад и Ширра познакомились с пилотом военно-воздушных сил, у которого был старый приятель на военно-воздушной базе Тиндолл во Флориде. Этот парень на тренировках показывал отличные результаты. Он превосходно летал на новейшем учебном самолете Т-38, но затем ему пришлось пересесть на Т-33. Этот самолет представлял собой несколько модернизированный старый реактивный истребитель Р-80. У него была чрезвычайно маленькая кабина – пилот едва мог пошевелить плечами. О таких машинах говорили: «Ты не залезаешь в нее, ты ее надеваешь». Однажды после полета в Т-33 у этого парня развилась жуткая клаустрофобия. Он как только мог пытался от нее избавиться – даже сходил на прием к психиатру, что было весьма рискованно для офицера, ведь об этом могло узнать начальство. Но ничто не помогало. И он перешел на транспортные самолеты, такие как С-135. Это была очень сложная и необходимая техника, и о нем по-прежнему отзывались как о превосходном пилоте. Но, как всем было известно – и опять-таки на разъяснения никто не тратил лишних слов, – только те, кто служил в боевых эскадрильях («летучие жокеи», как они в шутку называли себя), действительно оставались членами братства. Тех. же, кто летал на транспортных самолетах, не презирали, как отсеявшихся, – ведь должен же кто-то летать на этих машинах, – тем не менее они тоже оставались позади из-за отсутствия нужной вещи.
Или в один прекрасный день человек отправлялся на занятия по физической подготовке, и его придавливали упавшие перекрытия. Такое случалось – и попробуйте-ка их потом поднять! Или же он повреждал запястье, и оно частично лишалось подвижности. А еще его подстерегали легкое ухудшение зрения и сотни других сюрпризов. В результате все «летучие жокеи» начинали считать врачей своими кровными врагами. Отправиться на прием к врачу было невыгодным делом. Пилот мог либо сам справиться со своей бедой, либо капитулировать в приемной доктора. Выйти из строя по медицинским причинам не считалось унизительным. И тем не менее это было унижение – ведь это значило, что у тебя больше нет одного не поддающегося определению и очень существенного качества, которое могло утратиться в любой момент.
Все юные пилоты-энтузиасты начинали испытывать свои возможности различными мистическими способами. Они напоминали пресвитерианцев прошлого столетия, которые на собственном опыте пытались проверить, принадлежат ли они к избранным. На занятиях – и во флоте, и в авиации – пилоту постоянно напоминали о строгих правилах обращения с самолетом и поведения в воздухе. Ему запрещалось проделывать так называемые «фигуры высшего пилотажа», такие как мертвая петля, бреющий полет, планирование под минимальным углом и пролет под мостами. Но курсант почему-то думал, что тот, у кого действительно есть это, может игнорировать все правила (не обязан, но может) и что существует лишь один способ выяснить всё – неофициальным путем, если смотреть сквозь пальцы на указания инструктора. На лекциях говорилось о том, что пилот никогда не должен отправляться в полет, как следует не позавтракав: яйца, бекон, тост и так далее – потому что из-за низкого содержания сахара в крови может ослабнуть чувство бдительности. Естественно, на следующий день каждый сорванец в отряде на завтрак лишь выпивал чашку черного кофе, садился в самолет и производил вертикальный набор высоты, пока вес машины не погашал тягу двигателя, а скорость не падала до нуля. Сорванец зависал в воздухе на бесконечное мгновение, а затем камнем падал вниз, пока с ним не происходило одно из трех: он опрокидывался через нос, восстанавливал аэродинамические характеристики, и все обходилось; он входил в штопор и старался выйти из него; или же он входил в штопор, и ему оставалось либо прыгнуть с парашютом, либо погибнуть, что было более чем вероятно. Точно так же строго запрещалась «возня» – имитация воздушного боя, – и, естественно, юные «летучие жокеи», едва дождавшись взлета, устраивали дуэль, например на паре F-100, налетая друг на друга со скоростью восемьсот миль в час. Победителем считался тот, кому удавалось залететь сзади и взять на прицел хвост противника («навощить хвост»). И нередко случалось, что слишком рьяный Курсант делал очень резкий разворот и двигатель воспламенялся, после чего приходилось катапультироваться… И вот, спускаясь на парашюте, он грозит кулаком победителю, а его самолет стоимостью в миллион долларов падает на карликовые пальмы или на песок пустыни и взрывается. Курсант начинает думать о том, как бы им с другим парнем встретиться на базе и придумать правдоподобное объяснение еще до того, как начнется расследование. «Я не знаю, что произошло, сэр. Я взял ручку управления на себя, а эта штука вдруг загорелась». «Возня» была запрещена, а если при этом еще и разбивался самолет, то дело рассматривал трибунал. Начальство знало, что двигатель не вдруг загорелся, но все на базе, казалось, порывались сказать: «Черт побери, мы не дадим ломаного гроша за пилота, который не проделывает каких-нибудь безумных штучек. Ведь все это – часть нужной вещи».
Оборотной стороной этого энтузиазма было нежелание молодых пилотов признать, что они попали в воздухе в трудную ситуацию и не смогли из нее выпутаться. Существовало две причины, по которым боевые пилоты терпеть не могли звать на помощь. Во-первых, это приводило в действие целую цепь событий, в которых участвовало множество людей. Все текущие полеты отменялись, в том числе и полеты друзей нашего бедолаги, а у них и так, возможно, было плохо с топливом. По взлетно-посадочной полосе катились пожарные грузовики, напоминающие, по крайней мере сверху, желтые игрушечные машинки, что еще раз подчеркивало беспомощное состояние пилота. А чиновники начинали разводить писанину, предшествующую неизбежному расследованию. Во-вторых, чтобы заявить об аварии, нужно сначала самому прийти к такому заключению, а для молодого пилота это было то же самое, что сказать: «Минуту назад у меня еще было это, а теперь мне нужна ваша помощь!» При мысли о том, что в воздухе находится целая орава молодых «летучих жокеев», размышляющих подобным образом, диспетчеры приходили в ярость. Они видели, как самолет исчезает из поля зрения радара, а по радиосвязи могли добиться от пилота лишь бессвязного бормотания. Они знали, что у него, вероятно, заглох двигатель на небольшой высоте и теперь он пытается снова запустить его с помощью вспомогательной силовой установки.
