Пол Кривачек - Идишская цивилизация: становление и упадок забытой нации
Передо мной лежит прелестное изделие Дэвида Группера и Дэвида Г. Клейна «Бумажный штетл: подробная модель восточноевропейского еврейского местечка» со страницами из картона для вырезания и сборки. Здесь можно найти все, что приходит на ум при слове штетл: синагога под соломенной крышей с закругленными сверху окнами, внутри нее виден Ковчег, в котором хранится с трудолюбием, каллиграфически написанный свиток Торы, над Ковчегом висит написанное древнееврейскими буквами наставление из Талмуда: «Знайте, перед Кем вы стоите»; у задней стены вход в хедер – еврейскую школу для детей. Все это нарисовано в красивом ксилографическом стиле. Рядом частный дом с соломенной крышей и деревянными рамами: фанерные стены с клапанами для склеивания, на стенах – окна со ставнями и дверь в сарай, к стене прислонены топор и двуручная пила. Поблизости – крохотная рыночная площадь с лавками, торгующими кошерной едой, колодец, несколько кур с цыплятами, коза и корова на привязи.
Персонажи, населяющие штетл, вполне ожидаемы. В синагоге у кафедры стоит бородатый строго нахмуренный ребе, его молитвенная шаль (талес) накинута на голову, палец обвинительно указывает на какое-то место в толстом томе. На возвышении, которое называется бима, стоит чтец, декламирующий по свитку текст Торы, следя за ним при помощи яда – серебряной указки в форме указующей руки. Ученый человек в толстых очках сидит на стуле с Талмудом на коленях. Три человека в талесах сидят на деревянной скамейке, изображая общину. У сидящего в центре голова склонена, возможно, он уснул. Снаружи на рыночной площади ожидает извозчик с лошадью, единственный безбородый человек на все местечко. Может быть, это означает, что он нееврей. Другой человек толкает тачку, рядом – водонос с двумя большими ведрами, свисающими с огромного коромысла на плечах.
Вот оркестр клезмеров – скрипка, кларнет и аккордеон (изображены в неправильном порядке) – играет для молодых, стоящих под балдахином: жених улыбается про себя с самодовольным видом, невеста глядит на нас с сомнением, как бы не уверенная в своем решении. Есть даже Гимпель-дурачок (кажется, в каждом штетле был собственный сумасшедший): на лице застыла удивленная мина, на голове нечто, напоминающее феску, одна нога в сапоге поперек бедра другой ноги, своей кособокой позой он одновременно напоминает пляшущего казака и йога. Аннотация на задней стороне обложки описывает, как мы должны представлять себе атмосферу штетла:
В Доме учения мужчины изучают священные тексты, пока дети учатся читать в начальной школе, называемой хедер. Снаружи происходит свадьба под балдахином с танцорами и музыкантами. Мужчины и женщины заняты работой дома и в лавках, люди на площади торгуются, спорят и играют. В синагоге чтец поет по свитку Торы перед Святым Ковчегом. Семья сидит дома, наслаждаясь субботней трапезой[9].
Не важно, что все эти действия никогда не могли происходить одновременно. Не важно, что молящихся в синагоге на четыре человека меньше необходимого кворума. Не важно, что вид штетла гораздо больше напоминает бродвейскую постановку Борисом Аронсоном «Скрипача на крыше», чем настоящее восточноевропейское местечко. Не новость, что возрожденные традиции чаще напоминают заново скроенную одежду, чем подлинно старинную. Точно так же, как шотландский народный костюм, военная музыка волынщиков и традиционная ткань-шотландка были созданием сэра Вальтера Скотта и британской армии времен королевы Виктории, образ восточноевропейского еврейского мира скорее принадлежит миру воображения, а не памяти, он происходит из благодушных фантазий, а не из прозаической реальности.
Евреи жили и процветали в Польше в течение столетий, около тысячи лет, если не дольше. Но почти все наши воспоминания об идишском мире относятся к последнему столетию, а известные нам образы связаны с его последними мгновениями. Идишский литературный ренессанс конца XIX века отразил агонию упадка. Рассказы Менделе, Переца и Шолом-Алейхема описывают обедневший, нищий, угнетаемый народ – это даже не бледное отражение некогда процветавшей и сильной нации, в свое время поставлявшей врачей, дипломатов, финансистов и даже учителей музыки для дворов европейских королей. Фотографии Романа Вишняка были сделаны в то время, когда за исключением Чехословакии все страны Восточной Европы находились под властью авторитарных правых, если не открыто фашистских правительств, когда национал-социализм был уже на марше и стремительно объединялся с извечной местной ненавистью к евреям, когда идишская нация уже разрушалась. Художественные достоинства его фотографий – в трогательной деликатности изображения последних вздохов умирающего мира.
Но идишская история должна быть большим, чем рассказ, пусть даже очень художественный, о ее трагических последних годах. Нельзя судить обо всей истории и культуре народа по тому, как он выглядел в конце, как нельзя говорить о жизни человека по его агонии в последней болезни. Славу Греции и величие Рима не умалят ни безумие братоубийственных войн, окончательно погубивших афинскую демократию, ни стагнация и коррупция, сопровождавшие последнее столетие упадка Рима. Почему тогда мы вспоминаем лишь последние десятилетия обращенного вспять, обнищавшего и ожесточившегося идишского мира?
Но где бы я ни расспрашивал о многовековой истории говоривших на идише евреев: в Польше, Литве, Белоруссии, на Украине, местные жители отвечали совсем как та учительница из Ракова, с сожалением пожимая плечами, что, в конце концов, история евреев не является частью истории этих народов. Они могли бы спокойно спросить, как тот музыкант у Генри Сапозника: «Что, у вашего народа нет собственной истории?»
Конечно, история у евреев есть. Она отражена в работах великих еврейских историков XIX и ХХ веков: Леопольда Йом-Това Липмана Цунца, Морица Штейншнейдера и Генриха Греца, Шимона Дубнова и Сало Барона, Сесиля Рота и Мартина Гилберта. Но неудивительно, что, может быть, за исключением сэра Мартина Гилберта, их книги не являются книгами для домашнего чтения, потому что большая часть их работ воспринимается как неизбывно депрессивная: это длинная сага о постоянных погромах, вводимых властями ограничительных законах, антиеврейских эдиктах Церкви, массовых убийствах, изгнаниях, пытках, сожжениях на кострах. Неужели в еврейской истории нет ничего, кроме этого?
В небольшой книге профессора средневековой истории Бернарда Бахраха «Евреи в варварской Европе», предназначенной для студентов младших курсов Университета Миннесоты, показано, что в течение двух тысяч лет страдания и преследования были доминирующими темами в описании еврейской истории. Автор называет это «теологией изгнания»:
…Те, кто описывал судьбу еврейского народа в Средние века и в начале современной эпохи, делали акцент на страданиях мучеников за веру. Они описывали ужасы и преувеличивали эпизоды погромов, насильственного крещения, экспроприаций и изгнаний. Эти трагические события стали каркасом для еврейского взгляда на историю Изгнания и служат свидетельством теологической интерпретации Изгнания как периода страданий и испытания для еврейского народа[10].
Можно добавить, что те из нас, кто пережил Гитлера, не может не воспринимать историю как неизбежно движущуюся к Шоа, Холокосту, означавшему для народа, говорящего на идише, ужасный финал и разрушение. Такой взгляд на прошлое, как замечает Бахрах, привел еврейских ученых к неверным суждениям и оценке свидетельств о прошлом: две тысячи лет традиции затрудняют для ученых евреев и даже для профессиональных историков возможность преодолеть то, что он называет «слезливой интерпретацией еврейской истории».
Не будучи ни ученым евреем, ни профессиональным историком, я верю, что есть другая возможность изложения истории. Не исключительная возможность, потому что никакой рассказ не обладает монополией на истину, а один и тот же материал может дать пищу для множества рассказов; ни один из них не содержит всего в целости, но все они содержат нечто из почти гнетущего, смущающего изобилия фактов и предположений, свидетельств и догадок. Конструирование рассказа об истории можно сравнить с прокладыванием тропинки через лес: подобно тому как выбрать одну дорогу между деревьями из множества значит отвергнуть все остальные, так и рассказать одно значит оставить остальное нерассказанным.
В моем дальнейшем рассказе я постараюсь избежать подчеркивания страданий и угнетения евреев на протяжении столетий, столь подробно описанных другими. По возможности я буду избегать описывать преследования, обходить массовые убийства, оставлю в стороне Холокост: эти трагические события были исследованы другими, более квалифицированными авторами. (К слову, мой отец никогда не рассказывал о своем пребывании в концлагере Дахау, а мать никогда не рассказывала о заключении; моя собственная встреча с эсэсовцами произошла, когда я был еще в таком возрасте, что не мог осознавать происходящее.) Вместо этого я предпочитаю менее популярные, но более оптимистичные пути – те, что отмечают успехи и случайные моменты блеска идишской цивилизации, ее вклад в экономику Европы, общественную жизнь, религию и интеллектуальный прогресс.
