Светлана Лурье - Историческая этнология
Функционализм, сколь бы он ни был плодотворен для решения задач в области этнографии, может помочь историку только в очень ограниченной мере.
Конечно, с точки зрения этнологического подхода, историю и этнографию нельзя рассматривать в отрыве друг от друга. Концепция социальных институций, возникшая для объяснения этнографических данных, незаменима и для историко-этнологических концепций. И что самое главное — культурная этнология по отношению к истории является примерно тем же, чем она является для этнографии. Без нее исторический материал может быть собран, изложен в хронологической последовательности, но зачастую не может быть объяснен. Этнология выступает (по крайней мере в значительном числе случаев) по отношению к истории как объяснительный механизм.
Но прежде чем поставить вопрос, какая из этнологических концепций наиболее плодотворна в работе историка, мы должны показать, каким образом могут быть сформулированы в рамках исторического исследования этнологическая проблемы.
Вопросы для размышления
1. Подумайте над тем, как различные гуманитарные науки соотносятся друг с другом. Какие концепции, порожденные в других науках, обычно используются для упорядочивания и истолкования исторического материала?
2. Вам со школы известны исторические теории, в основании которых лежит эволюционизм. Подумайте, для объяснения каких исторических эпизодов лучше было бы использовать функционализм?
3. Что такое по отношению к историческим фактам “объяснительный механизм”? Приведите примеры, когда Вы сами испытывали потребность в использовании “объяснительного механизма”.
Что должен знать об этнологии историк?
Мы окончили предыдущую главу утверждением, что этнология может выступать по отношению к истории в качестве объяснительного механизма. Теперь мы должны ответить на вопрос, нуждается ли история в каком бы то ни было в объяснительном механизме?
Нет, если рассматривать задачу историка как описание в хронологической последовательности фактов имевших место в то или иное время, на той или иной территории. (Здесь, правда, встает вопрос, возможно ли такое, лишенное всякой концептуальной базы описание в принципе.)
Да, если рассматривать задачу историка немного шире, как стремление установить связи между теми или иными событиями, обнаружить их причины, объяснить их особенности.
В “Вопросах для размышления” к предыдущей главе мы просили Вас привести примеры, когда для объяснения каких-либо исторических фактов Вы почувствовали необходимость в “объяснительном механизме”. Возможно Вы вспомнили такие случаи, а возможно решили, что “объяснительный механизм” для историка вовсе не нужен. В таком случае позвольте поспорить с вами. Сейчас мы приведем несколько исторических сюжетов, которые очевидным образом нуждаются в объяснении, которое сама история предоставить нам не в состоянии. Между тем, события, изложенные в них, кажутся настолько странными, что оставлять их вовсе без всякого объяснения невозможно.
Опыт историко-этнологического анализа
Сюжет 1. Формы крестьянского землепользования
Один из наиболее крупных исследователей русской крестьянской общины и динамики ее развития, в частности — в Сибири, посвятившей этой теме несколько обширных трудов, А.А. Кауфман писал в одной из своих книг: “Основанные на лишенных систематичности, бесконечных отводах и разграничениях, местами же и вовсе не подвергавшихся регулирующему воздействию правительства, землевладения эти, конечно, не могут не представлять собой чрезвычайно пестрой картины, в которой отсутствует только одна форма — единоличное, подворно-наследственное хозяйство”. [10] В другой книге он как бы между прочим делает замечание: “Почему прогрессирующее утеснение [земельных ресурсов] приводит к такой, а не обратной эволюции — к развитию уравнительного пользования, а не к фиксации подворного владения? Это, может быть, возможно объяснить “правом на труд”? — но почему это право повлияло в данном направлении в Сибири, вероятно, повлияло так в Великоросских губерниях, но не помешало фиксации подворных владений на Украине?”. [11]
Действительно, статистика весьма любопытна: общий процент общинных землевладений в Великороссии к началу XIX века колебался от 98% (в северных и восточных регионах) до 89% (в южных и Западных районах) [12] , примерно такой же он в Закавказской Армении — 86, [13] относительно высок он в Бессарабии — 77%, зато в Белоруссии и Левобережной Украине он равен приблизительно 35% [14] . В Грузии и Литве, у финского населения Российской империи он равен нулю. Таким образом степень соседства, близость общения стиль правительственного вмешательства весьма незначительно сказывались на такой существенно важный фактор жизнедеятельности народа, как характер землепользования.
Уровень развития капитализма в данном случае не имеет значения. В Великороссии он выше, чем в Белоруссии и на Украине. Косность и традиционализм тоже не причем: в Сибири в конце 19-го века великорусские крестьяне создавали общинные поселения, с правом наследования земель де-факто, в которых, однако, в случае увеличения земельного дефицита автоматически вступал в силу уравнительный механизм. В Армении крестьяне переняли распространенную в России более уравнительную модель передела земли, чем та которая господствовала здесь ранее, и категорически не приняли системы подворного землевладения, навязываемого Российским правительством в период столыпинских реформ. Уровень развития капитализма при этом в Закавказье был не ниже, чем в центре России.
Здесь историк вправе остановиться и признать, что таковы исторические факты. Никакое очевидное объяснение их не является удовлетворительным, а потому мы можем поступить подобно А. Кауфману, заявив, что “это, мне думается, вопрос, выходящий из области научного познания.”[15] (Впрочем, самому Кауфману, который привык всему находить объяснение, этот вывод дался нелегко.)
Но — под научным познанием в данном случае подразумевается история, экономика, демография. Поскольку Кауфман не пытался взглянуть на вопрос с точки зрения этнологии, то его вывод не может быть признан основательным. Приведенные выше факты этнология может объяснить.
Каким образом? Прежде всего тем, что различные народы, осваивают свои земельные угодья разными, непохожими друг на друга способами. Это само по себе исторический факт, но это факт который становится очевидным, когда к историческому материалу применяется этнологический подход, согласно которому:
Каждая этническая культура имеет свои особенности и эти особенности могут выражаться в самых разных вещах. Каждая этническая культура имеет свою собственную логику и только исходя из этой логики можно объяснить, что для данной культуры имеет принципиальное значение (и либо никогда не изменяется, либо меняется лишь в особых случаях), а что второстепенно и может легко модифицироваться.
Сюжет 2. Модель освоения новых земель финнами
Сравним способ освоения русскими и финнами-тавастами (западными финнами) северных регионов с их суровым климатом, густыми лесами, каменистыми почвами. Русские переселялись всегда группами и принимались за обработку целинных участков, постоянно поддерживая, подстраховывая друг друга; многие виды работ выполнялись коллективно. Финн селился на новой земле лишь со своим небольшим семейством и в одиночестве принимался за борьбу с природой. Шаг за шагом он создавал поле, на котором мог вырасти какой-то урожай, строил избушку. Часто этим он и кончал, поскольку силы его надрывались. Но на его место приходил другой и продолжал его дело, сколько хватало сил у него.
Этот пример, как и предыдущий, интересен тем, что не имеет очевидного объяснения. Во множестве исторических трудов, начиная с классиков русской истории, коллективный характер заселения и освоения земельных угодий объясняется жесткой необходимостью. Природные условия, в которых оказывались русские, продвигаясь на север и северо-восток были столь сложны, что иной, чем коллективный, способ их освоения, был попросту немыслим. Загляните в учебник истории Руси соответствующего периода и вы найдете там именно это объяснение. Оно выглядит весьма убедительным потому, что авторам нет нужды описывать алгоритм освоения таких же и худших в природном отношении территорий финнами. Между тем те финские племена, которые не ассимилировались русскими, не сливались с русским населением, продолжали осваивать все новые и новые территории. По мере того, как русские двигались на север, финны, уходя от них, так же двигались на север и оседали на новых землях. Несмотря на близкий контакт между русскими и финнами, последние не позаимствовали у русских способ освоения новых земельных угодий, который, казалось, был значительно более рациональным. И в ХIX веке, когда шел активный процесс освоения земель внутренней Финляндии, финн продолжал действовать в одиночку.
