Пирс Брендон - Упадок и разрушение Британской империи 1781-1997
Когда он в первый раз комментировал разгром Корнуоллиса, то еще усилил этот образ. Шелбёрн сказал Парламенту, что король «проследил за тем, как его империя с пика поразительной славы и ослепительного величия полетела вниз — к позору и разрушению. Параллели этому в истории просто нет»[55].
* * *
Но на самом-то деле ветхое здание империи никогда не было надежно укреплено. С самого начала, когда англичане стали необдуманно и наудачу основывать колонии и устанавливать торговые посты за морями в XVI—XVII вв., бросался вызов власти, господству и влиянию метрополии. Очевидно, что поселенцы, торговцы, завоеватели, раскольники, диссиденты, проповедники, охотники, исследователи, пираты, искатели сокровищ, преступники и все прочие, кто отправился за границу, жаждали независимости. Более того, они несли с собой зерно этой идеи. По крайней мере, эти люди лелеяли и ценили идеал «английской свободы»[56] не меньше, чем их оставшиеся дома родственники. И в защиту свободы они цитировали законы природы, Священное писание, древние прецеденты и современную философию (особенно, Джеймса Харрингтона, Джона Локка и Дэвида Юма). Они трудились ради этого, избирали собрания для контроля за финансовыми ресурсами и конкуренции с главным Парламентом в Лондоне.
Эти «маленькие Вестминстеры»[57] хотели управлять губернаторами колоний, к которым относились с пренебрежением и поносили, как хватких негодяев и разбойников. Среди последних имелись «бездельник и волокита, которому все время что-то нужно», или «толстая, громко лающая, дикая молодая собака»[58]. Там же отыскивались «отличный клоун» или тип, который «отличился в профессии сутенера»[59]. Плохое правление или полное отсутствие правления (так называемое «благотворное пренебрежение») американцы еще могли вынести. Но после 1765 г. убеждение в том, что они стали жертвами тирании, стало сильнее инстинктивной преданности и верности старой стране и ее королю, которого Томас Пейн в знаменитом памфлете «Здравый смысл» назвал «королевским Брутом Великобритании»[60].
Закон о гербовом сборе Бостон встретил приспущенными флагами и приглушенным звоном колоколов. Его рассматривали как меру политического давления, а не в качестве финансового бремени. «Никаких налогов без представительства» стало объединяющим призывом для американцев, намеренных пользоваться «правами англичан»[61].
Многие в Вестминстере согласились. Среди сторонников американцев были граф Чатем, Эдмунд Бёрк и Чарльз Джеймс Фокс, который появился в подобии американского военного мундира и поднял тост в честь сил Вашингтона — «нашей армии». Он же говорил о победе англичан, как об «ужасной новости»[62].
Квазипредательское поведение Фокса отражало его приверженность «традиции свободы»[63], которая привела к «окончательному провалу всего колониального проекта в Америке»[64]. В дальнейшем слова «Империя и свобода» («Imperium et libertas») стали лозунгом британских империалистов и девизом «Лиги подснежников». [Сторонников консерватизма в конце XIX в. — Прим. перев.] Но как заметил У.Ю. Гладстон, фраза оказалась противоречивой в терминах. В крайнем случае, свобода была не в ладах с империей, которая максимально ее ослабляла.
Имелись и другие причины для ожидания упадка и разрушения империи. Как и закат солнца, это казалось естественным явлением. Крах считался частью процесса индивидуального и мирового загнивания, который рассматривался в качестве неизбежности со времен падения Вавилона (а возможно, и со момента падения Адама). Гесиод даже предположил, что когда мир станет старым, то и дети будут «рождаться с седеющими висками»[65].
Логика процесса подтвердилась повторяющейся и вновь возвращающейся метафорой взросления: Фрэнсис Бэкон, Томас Гоббс и многие другие говорили, что колонии — это «дети», которые по мере взросления могут ожидать отделения от королевства-родителя[66]. В том же ключе французский экономист Тюрго сравнил колонии с фруктами, которые отделяются от дерева, когда созревают. Так и провинции отделялись от Рима. И Джозеф Эддисон, и Джеймс Томпсон сравнивали Древний Рим и современную Великобританию, противопоставляя их славу упадку Италии их времени.
Империи явно развивались, эволюционировали, активный новый рост сменял прогнившую старую ткань. Более того, епископ Беркли предсказал: «Империя выбирает своим курсом западное направление»[67]. Она двинулась вперед, из коррумпированной Европы — в чистую и неиспорченную Америку. А там Томас Джефферсон использовал обратную версию причудливого образа, заявив, что путешествие на восток, от границы к побережью — это «эквивалент обзора развития человека от создания и младенчества до сегодняшнего дня»[68].
Идея о том, что прогресс следует за колесницей Аполлона, звучал «со времен Горация до эпохи Горация Грили»[69]. И его трансатлантический курс был драматизирован в остроумной футуристической статье, опубликованной в «Ллойдс ивнинг пост» в 1774 г. Время действия — 1974 год. Персонажи — двое путешественников из «Американской империи», которые гуляют по руинам Лондона. Асами руины напоминали гравюры Пиранези с изображением римских развалин: пустые улицы, усыпанные мусором и обломками, единственная сломанная стена, оставшаяся от здания Парламента, вместо Уайт-холла — поле, где растет репа, Вестминстерское аббатство, превращенное в конюшню, судебные офисы Сити, ставшие грудой камней, «где правят бал ястребы и грачи». У собора Святого Павла обвалился купол, он стоит без крыши под открытым небом. Закатилось солнце величия Британии. Благодаря уходу купцов, ремесленников и рабочих, оно поднялось над «имперской Америкой»[70].
После потери тринадцати колоний британцы и в самом деле опасались, что их империя, несмотря на широту ее границ, уязвима из-за расширения Америки. Они с опаской и очарованием смотрели на Великую Республику, видя в ней волну будущего. Хитроумный и проницательный сплетник Горацио Уолпол объявил: «Следующая эпоха Августа случится по другую сторону Атлантики». Составляя «гороскопы империй» в манере Руссо, он предсказал, что путешественники из Нового Света «станут посещать Англию и рассказывать потом о руинах собора Святого Павла»[71].
Но самым авторитетным предвестником краха империи был Эдвард Гиббон. Судя по его знаменитому рассказу, выдающийся историк решил создать «Историю упадка и разрушения Римской империи», когда он стоял среди руин Капитолия и слушал, как босоногие монахи поют во время вечерни около храма Юпитера. Никакие камни в истории не были красноречивее, чем камни Вечного Города. Они погружали в меланхолию и заставляли вспомнить о недолговечности имперской мощи и власти. Ни одна книга в большей мере не пропитана «духом места» («genius loci»). Здесь, на семи холмах около Тибра, находится могила римского величия. Палатинский холм, бывший центр Рима и империи, теперь превратился в запущенный участок, по которому в разных местах разбросаны оставшиеся колонны и разрушившиеся каменные строения. Монументальный Септизоний превратился в пустое кладбище, его камни возродились в стенах собора Святого Петра[72]. Форум, где сенаторы принимали законы, а императоров делали богами, стал заполненным навозом «загоном для свиней и быков»[73]. Колизей, где сражались гладиаторы, а христиан скармливали львам, в настоящее время сделался огромным остовом. Другие места древнего величия (храм Аполлона, бани Каракаллы, театр Марцелла, гробница Ромула) — лишь жалкие остатки того, что было. Несколько благородных строений сохранилось, некоторые из них полностью преобразованы — Пантеон, мавзолей Адриана, колонна Траяна, арка Константина. Но Гиббон, размышляя об исчезновении золотых дворцов, мраморных статуй, порфирных алтарей, бронзовых табличек, яшмовых мостовых и гранитных обелисков, предвидел окончательное уничтожение «всех монументов древности»[74]. Никто не представил такого прогноза с подобной силой и величием.
Конечно, Гиббон говорил, что Европа к XVIII веку пошла по пути такого прогресса, который, вероятно, предохранит ее от катастрофы, подобной произошедшей с Римом. Арнольд Тойнби, хроникер циклического подъема и падения цивилизаций, часто изображал Гиббона как некоего Панглоса, который думал, что его век — это завершение истории. В одном невероятном сне Тойнби Увидел Гиббона — «нескладного человека в ботинках с серебряными пряжками, бриджах до колена, парике и треуголке»[75]. В таком виде он наблюдал за тем, как проклятые души улетают в ад перед георгианской эпохой уравновешивания сил. Но это несправедливые нападки на Гиббона, чья работа отражает магистральную широту видения.
