Лев Трегубов - Эстетика самоубийства
Нимало не изменясь в лице, подошла она к костру, и так же свободно взошла по дровам, сложенным в виде ступенек, как будто входила по подножкам дорожного экипажа, не требуя, не принимая ничьей помощи. Чтобы войти под свод, где она не могла стоять, надо было ей ползти на руках и коленях; потом, обернувшись, она села и начала укладывать вокруг себя паклю, пеньку, будто бы хотела устроить себе ложе мягкое и покойное. В эту минуту сказано ей было повторять: «Рам! Бгаи! Рам!» Она пыталась, но тщетно; голос замирал от волнения, и когда наконец успела она произнести священные слова, голос ее, в котором не было более ничего человеческого, издал хриплые и дикие звуки, выражавшие крайнюю степень ужаса. Брамины, очевидно, испугались; они начали ободрять ее, уверяя, что бояться нечего, обещали ей вечное блаженство, рай, где, как Сати, она будет чистым духом, обещали, что душа ее покинет тело и вознесется на небо прежде, чем пламя успеет коснуться ее, говорили, что она не будет страдать, а тихо уснет и пробудится на небе.
Еще не прекратили они своих оглушительных возгласов, как мужество уже вернулось к ней. Окончив устройство похоронной постели, она спокойно и с улыбкою поклонилась зрителям, навсегда прощаясь с ними, легла подле трупа и обняла его правою рукой, будто лежала на брачном ложе.
В продолжение этого времени жрецы таинственно и торопливо бросали большими горстями внутрь костра, на погребальное ложе и на дрова, порошок из камфоры, камеди и селитры. Последний акт этого приготовительного церемониала состоял в том, что они бросали на жертву и покойника несколько кусочков малиагара, или черного сандалового дерева, — дерева священного, исключительно употребляемого в обрядах религиозных.
Не медлительно уже, как прежде, производились эти последние приготовления: ревность, радость, восторг выражался в лицах, в движениях браминов. Двумя толстыми чурбанами закрыли они отверстие. Перед ним положили несколько вязанок тонких дров, крепко связанных; потом весь костер был быстро обложен конопляной соломой, и бедная вдова была теперь так крепко заперта, что, имей она силу дикого зверя, и тогда не смогла бы она убежать, если бы захотела избавиться от мук.
Во время этих страшных приготовлений жрец, стоявший близ жертвы на восточной стороне костра, произносил голосом громким и звонким пламенные молитвы и одобрительные увещания, на которые вдова отвечала из костра, повторяя свою смертную песнь и последние благословения. Но оттого ли, что самолюбие, поддерживавшее ее до тех пор, покинуло ее, как скоро она скрылась от зрителей, или она задыхалась в атмосфере камфоры и камеди, голос ее опять сделался страшен; и снова слышались прежние дикие звуки, и крик ее: «Рам! Бгаи! Рам!» был такой хриплый, такой гробовой и страшный, что, казалось, она начинала чувствовать весь ужас своего положения.
В десять минут брамины заложили отверстие, обложили костер конопляной соломой, тонкими дровами и лучинами, осыпали камфорой и камедью. Теперь мальчику предстояла тягостная обязанность. Именно сын должен был зажечь похоронный костер отца и матери! Мальчик встал, взял клок хлопчатой бумаги, смоченный в масле, зажег его на священном огне, пал ниц, и несколько секунд молился; затем, протянув руку, подложил этот зажженный фитиль к северному углу костра, под самые ноги отца и матери. При этом он чуть не упал в обморок; два брамина, стоявшие по сторонам, его ободряли, поддерживали и направляли дрожащую его руку.
Как только поднялся дымок, зажжены были вдруг пятьдесят пачек хлопчатой бумаги, пропитанных камфорой, связанных по дюжинам, проворно розданы жрецам, и в мгновение ока жрецы положили их в костер. Минуты через две вся масса вспыхнула, образовалась огромная скатерть огней, блестящих и шумевших как бурное море.
Зажигавшие костер, исполнив свою обязанность, поспешно отбежали на приличное расстояние, так как по их суеверным понятиям дурная примета — услышать вопли или жалобы жертвы. Впрочем, это причина не единственная — от костра идет страшный жар, и браминов, непосредственно участвующих в поджигании костра, приходится несколько раз обливать водой.
После того как костер вспыхнул, зрители и жрецы подняли оглушительные вопли, брамины и музыканты подняли такой шум, какой обыкновенно бывает на похоронах. Когда же зажигали огонь, все молчали; только зрители, стоявшие на островке среди реки, хлопали в ладоши, как хлопают у нас в театрах.
В пять минут кровля и мелкие дрова сгорели; остов похоронного здания был объят пламенем. Если бы можно было подойти, вероятно, можно было бы увидеть два трупа и проследить за их горением. Но жар был так велик, что к костру было невозможно приблизиться и на десять метров.
Народ начал расходиться. Представление кончилось. Да и что больше было делать этим людям, собравшимся сюда для развлечения? Жрецы же оставались до полуночи, поддерживая огонь. Когда останется один пепел, его смачивают водою Ганга, тщательно собирают и несут потом к Нербудде, даже к Гангу, и бросают в священную реку. Иногда этот пепел кладут в яму, вырытую на площади, кладут туда приношения теням умерших и предков их, состоящие из масла, муки, пряностей, цветов; голодные стаи хищных птиц и диких собак скоро отрывают их и пожирают.
На другой день воздвигли на этом месте небольшой восьмиугольный жертвенник из земли и глины — бренный памятник, отличающийся только белизною и простою ветвью базилика, и первый ливень, несомненно, разрушит его. Но не умрет память покойников; с почтением будут поминать имена их при религиозных фамильных обрядах, особенно когда бывает шрадду или ежемесячное поминовение предков. Если фамилия богата, наследник покойника каждый год дает большой и блестящий шрадду, на который приглашает всех родных, на который без приглашения приходит всякий голодный брамин. Люди богатые воздвигают на месте костра или подле него пагоды или надгробный памятник и покрывают их иероглифическими надписями или эмблемами. В некоторых частях Индии множество таких памятников, восходящих к глубокой древности.
Обычай, подобный индийскому сати, еще до начала нашего века существовал и в Китае, причем в научной литературе он обозначался тем же индийским словом. Укоренился даже производный от сати расширительный термин — «сатизм».
Ритуал лишения себя жизни женщинами, оставшимися вдовами, китайцы относили к «сумеречной стороне любви».[1] Тем не менее публичное самоубийство вдовы, как и в Индии, всегда привлекало большое число зрителей. Более того, общественное мнение явно поддерживало этот обычай, он ставился в заслугу, считался почетным, хотя принимались все же меры, чтобы он не был очень уж частым явлением. Близкие родственники вдовы, которая покончила с собой после смерти мужа, считают этот факт очень почетным для всей семьи. Об этом стараются лишний раз рассказать при знакомстве, представляя себя как родственников погибшей.
Многие правительственные чиновники открыто поощряли обряд самоубийства вдов, присутствуя при его исполнении и участвуя в поклонении происходящему обряду. Известен случай, когда вдова, после оказанных ей почестей, вдруг, вместо того чтобы взойти на табурет и повеситься, вспомнила, что она, якобы, забыла накормить свиней, и ушла, пообещав скоро вернуться. Обещания своего женщина, естественно, не выполнила. После этого город был предан своеобразной опале — ни один чиновник более не присутствовал на обряде сати в этом городе. Судя по тому, что подобный случай так долго помнился, «наказание», очевидно, считалось значительным.
Исследователь Д. Дулитл в своей работе, посвященной общественной жизни китайцев, вышедшей в 1867 году, отметил интересную деталь, которую и сегодня трудно объяснить. Дело в том, что китайский обряд сати, в отличие от индийского, никогда не совершался путем самосожжения, хотя другие способы, опять же в отличие от индийского обычая, весьма многочисленны.
Так, некоторые предпочитали принять опиум, лечь и умереть у тела мужа. Другие топились, третьи принимали яд. Нередки были случаи, когда вдовы морили себя голодом до смерти.
Наиболее же почетным считалось, как уже говорилось, прилюдное самоубийство, когда женщина вешалась в собственном доме или поблизости от него. Об этом намерении надо было предварительно оповещать, чтобы все, кто пожелает, могли при этом присутствовать.
Дулитл пишет, что «обычно в таких случаях в доме вдовы или на улице перед домом воздвигается помост. В назначенный час женщина восходит на помост и брызгает водой на четыре его стороны. Затем она разбрасывает вокруг несколько видов зерна. Это своего рода залог приумножения и процветания ее семьи. Вдову усаживают в стоящее на помосте кресло, затем обычно подходят ее братья и братья ее мужа, которые поклоняются ей. Часто это сопровождается принесением ей в жертву чая или вина. Когда все готово, она взбирается на табурет и, взявшись за веревку, прочно укрепленную другим концом на возвышенной части помоста или на крыше дома, завязывает ее на шее. Затем она отталкивает табурет и становится, таким образом, своим собственным убийцей».
![Пётр Киле - Эстетика Ренессанса [Статьи и эссе]](/uploads/posts/books/199113/199113.jpg)
