Катриона Келли - Товарищ Павлик: Взлет и падение советского мальчика-героя
Глава 8.
ПОДЛИННАЯ ЖИЗНЬ ПАВЛИКА МОРОЗОВА
Архивные вымыслы
Журналистов и пионерских лидеров, создававших легенду о Павлике Морозове, в последнюю очередь интересовала его подлинная жизнь. Они с воодушевлением рисовали к десятой годовщине пионерского движения яркий и убедительный образ пионера-героя. Во время подготовки к юбилею и в период, непосредственно следовавший за ним, появилось много статей, авторы которых сетовали на скудость героических образов в детской литературе и ставили перед писателями и журналистами задачу их найти. Таким образом, сложившиеся в советском обществе представления о героизме с первых же дней формировали образ Павлика в не меньшей степени, чем действительные обстоятельства его жизни. Впрочем, биография, написанная Соломенным, включает в себя некоторые подробности, выходящие за рамки распространенного в то время шаблона; в ней, к примеру, упоминается о белорусском происхождении мальчика. Тем не менее и этот нарратив носил глубоко литературный характер и содержал набор мотивов стандартной «мифологии обращения» раннесоветского периода. Последующие версии жизнеописаний Павлика, начиная с биографии Яковлева 1936 года и вплоть до пьес и рассказов 1970-х, тоже были условны, и их отличительные особенности определялись эволюцией использованных в них клише.
И произведения писателей, преследовавших чисто литературные цели, и якобы «документальные» сочинения, вроде статей в «Пионерской правде» и «Пионере», и книга Соломеина имеют мало общего с материалами следствия. Это, однако, не означает, что последние более достоверны: показания свидетелей часто противоречат друг другу, а порой носят откровенно фантастический характер[249]. Следователи сочиняли свою версию, защищаясь от гнева вышестоящего начальства, считавшего, что провинциальные мужланы ведут дело слишком медленно и нерешительно. Местные работники униженно признавали свои упущения, пытаясь оправдаться в духе сталинской самокритики[250]. Причем они, как это часто происходило в те времена, искали козлов отпущения среди нижестоящих. 1 октября 1932 года на заседании райкома партии Яков Титов был подвергнут резкой критике за то, что не уберег «покойного пионера Морозова» и не предпринял никаких мер, когда тот сообщил ему о преследованиях со стороны кулаков. Райком принял решение уволить Титова, а его личное дело передать в органы правосудия{389}. Обороняясь от вышестоящего руководства, местные спецслужбы, комсомольские и партийные органы старались продемонстрировать, что понимали всю важность происходящего с первых же дней. В статье Павла Соломеина, напечатанной в свердловской пионерской газете «Всходы коммуны» 8 октября 1932 года, говорилось, что тавдинские власти узнали об убийстве с опозданием, поскольку в Герасимовке нет телефона, но, получив информацию, сразу же принялись за дело: «Заговорили все. Обсудили вопрос на бюро РК КМ. Потом были проведены митинги»{390}. Ясно, что Соломеин написал этот материал по заказу.
На самом же деле далеко не очевидно, что власти в Тавде с первых дней осознали, каким взрывоопасным окажется дело об убийстве братьев Морозовых. Прошло почти две недели, прежде чем в него вмешался «ответственный работник» местного уровня, а способ информирования о случившемся областного комсомольского руководства (была отправлена газетная вырезка), свидетельствует о том, что поначалу делу не придали особого значения. Это обстоятельство внушает серьезное сомнение в подлинности документов, датированных первыми числами сентября: в них явно читается стремление отобразить бурную деятельность. Так, местный инспектор Титов, обвинявшийся в «непринятии мер», по-видимому, особенно ретиво занимался ретроспективным изготовлением документальных свидетельств своей активности на начальном этапе следствия. Дело Н—7825 содержит недатированное «Заявление» Титова, в котором говорится, что «гражданин Павел Морозов» сообщил ему о конфликте из-за конской упряжи, произошедшем в 9 утра 26 августа 1932 года, то есть за неделю до убийства:
«Я уч. Инспектор 8 участка управланея РК милиции Титов принил протокол заявленья от гражданина Морозова Павла заложная показанея придупреждон по ст. 25 уко. 1932 г. 26 Авгу 9 часов дня я морозов Павел пришол к Морозову сиргею сиргевичу где досвоял седелком где миня морозов Данил миня избил и говорил что я тебя в лесу убью болше показать ничего немогу протокол состав записан верно прочытон мне в слух в чом подписуюсь Моро… протоко принял уч. Инсп. 8 участка Титов».
Под заявлением стоит подпись «Моро…», но она написана тем же ровным почерком (в принципе не свойственным Титову), что и сам текст заявления [63]. В деле также содержится записка от 19 сентября, в которой говорится, что «жителю Герасимовки Морозову Павлу» было выдано направление в пункт оказания первой помощи в селе Малое Городище «для установления Телесных повреждений, т.к. таковой избит одним гр-ном, просьба осмотреть без очереди» [64]. Записка выдана герасимовским
сельсоветом, а на ее обороте Титов написал: «Морозов Павел невыехал насвидетельстьства вет (насвидетельствовать) врачу деревню гирасимовку попричыни про ненашли лошат как лошат была вполи уч. Инспектор 8 учаска Титов». Этот документ также датирован 19 сентября 1932 года [64об]. Похоже, Павлик вообще не сообщал об избиении. Однако к этому моменту уже начала формироваться его репутация активиста, согласно которой он должен был доложить об инциденте властям, а это, в свою очередь, обязывало местных чиновников либо представить соответствующие документы, либо признать свои упущения.
Помимо прямой подделки документов (другие примеры такого рода будут приведены ниже), достоверность материалов вызывает сомнение, в частности, из-за того, что, как только дело приобрело известность, к нему стали пристегивать все без разбора. В Архиве Свердловской области в Екатеринбурге, например, хранится впечатляющая фотография детского трупа, торжественно положенного на железный остов кровати. В описи этот снимок значится как фотография Феди Морозова, однако атрибуция не выдерживает никакой критики. В Герасимовке в ту пору кровать, как и безупречно чистые простыни, на которых лежит тело мальчика, была редкостью, тем более фабричного производства. Деревенские жители предвоенных лет вспоминают, что решительно все — от мыла до одежды и мебели — изготавливалось дома{391}. В описи имущества Сергея Морозова значится матрац [57об], но не кровать. Герасимовские крестьяне по традиции спали на печи. Над кроватью, на которой лежит покойный мальчик, можно увидеть фотокарточку в рамке: на ней изображен вполне упитанный, хорошо одетый малыш. Несомненно, это тот же самый ребенок, только несколькими годами ранее: его ухоженный внешний вид и обстановка в комнате не имеют ничего общего с условиями жизни мальчика из бедной семьи в захудалой деревне середины 1920-х. Эта фотография интересна с точки зрения изучения традиции детских похорон в ранний советский период, но в качестве документального изображения Феди Морозова ее ценность равна нулю.
Таким образом, с одной стороны, дело замусорено документами, не имеющими к нему прямого отношения, а с другой, источников явно не хватает. В 1930-е годы существовала официальная процедура уничтожения протоколов, инструкций и проч. Ликвидация происходила под руководством тройки, состоящей из представителя райкома партии, сотрудника ОГПУ и секретаря, в обязанности которого входило собственноручное уничтожение бумаг. Вдобавок в 1932 году Уральский областной комитет партии спустил указание уничтожить все протоколы за предшествующий год{392}. Помимо официальной процедуры ликвидации, многие материалы просто пропадали. Например, все доступные для читателей дела с отчетами спецслужб, находящиеся в партийном архиве, имеют множество потерь: часто отсутствуют первые страницы сводок и даже целые выпуски. Такая низкая степень сохранности документов, по-видимому, в равной степени является результатом как некомпетентности, так и сознательных попыток воспрепятствовать утечке информации. Партийные работники, для которых писались отчеты, едва справлялись со своими основными служебными обязанностями, не говоря уже о том, чтобы фиксировать для потомства подробности своей ежедневной деятельности, так что у них просто не было реальной возможности тщательно вести протоколы, отмечать получение инструкций и т.п.
В таких условиях трудно установить даже самые элементарные факты биографии Павлика. Два главных свидетельства его существования хранятся в герасимовском музее. Это справка, данная на основании метрической записи церкви села Владимировка, где сказано, что Павлик родился 14 ноября 1918 года, и школьная групповая фотография, на которой Павлик стоит в последнем ряду и выглядит довольно робким мальчиком с рассеянным взглядом{393}. Вероятность того, что два эти документа настоящие, достаточно велика. Хотя сегодня доступна лишь поздняя копия справки, датированная 30 ноября 1965 года, подлинность этого документа не вызывает больших сомнений. Начало 1960-х, как и 1920-е годы, было временем яростной антирелигиозной кампании, так что при изготовлении свидетельства о рождении революционного героя церковь как место регистрации вряд ли стали бы упоминать[251]. Школьная фотография, вероятнее всего, тоже настоящая. Павлик на ней настолько сильно отличается от принятого официального образа, что ее фальсификация выглядит маловероятной. И все же полностью исключить ошибку в идентификации (не тот мальчик, не тот класс или вообще не та школа) нельзя. Кроме того, музей содержит как минимум одну очевидную фальшивку — портрет Павлика с матерью представляет собой скорее плод фантазии художника, нежели документальное изображение.
