Линн Виола - Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культура крестьянского сопротивления
Протесты населения, замаскированные искусным притворством или принимавшие форму открыто брошенного вызова, являлись важной составляющей коллективных действий. По всей стране агенты власти вынуждены были прилагать куда больше усилий, чем афишировалось, чтобы контролировать проведение собраний и обеспечить сбор на первый взгляд бессмысленных, но необходимых подписей в поддержку создания колхозов. Их работу можно охарактеризовать разве что как фарс «революции снизу». Недовольство на собраниях выражалось в привычных устных и невербальных формах безопасного протеста, который составлял часть культуры сопротивления, основанной на опыте и интуиции крестьян, вынужденных противостоять надвигающейся угрозе и превосходящей силе. Несмотря на безопасность и хитроумность методов, свойственных этой культуре, всячески подавлявшейся властями, выражение протеста было проявлением удивительной храбрости и серьезным политическим шагом. Большей частью эти протесты не выходили за рамки собраний. Однако бывали случаи, когда недовольство выливалось в открытое насилие, которое могло перерасти в более масштабный бунт, «бессмысленный и беспощадный», как его называл великий русский поэт и писатель А.С. Пушкин{725}.
«Бессмысленный и беспощадный»
Пушкин представлял его именно таким. Однако крестьянские восстания были какими угодно, только не бессмысленными. Подобно любым другим, народные бунты, прокатившиеся по стране в эпоху коллективизации, обладали сходными характеристиками. Чаще всего это было спонтанное действие без единого руководства. В основе этих выступлений редко лежал только один мотив, однако все они являлись демонстрацией мятежного сознания, которое формировалось на основе схожих политических, экономических и культурных интересов крестьян. Показателями политической подоплеки волнений и в целом политического сознания населения являлись два аспекта. Во-первых — те требования, которые выдвигали участники бунтов: распустить колхоз или воспрепятствовать его организации, вернуть отобранное зерно и скот, освободить кулаков, защитить церкви. Во-вторых, — объекты нападений: партработники, деревенские активисты, правительственные здания и колхозные постройки. Общность интересов крестьянства сводила на нет региональные различия, благодаря чему восстания обнаруживали аналогичный характер, которому соответствовали определенные стиль поведения, набор ролей и сходные цели. Некоторые ритуальные черты и осознанность происходящего не исключали, тем не менее, яростного и взрывного характера бунтов, причины которых коренились в недовольстве, отчаянии и возмутительном произволе властей. Это была крайняя мера, на которую шли крестьяне, угнетенные нескончаемой несправедливостью.
В ходе этих выступлений сформировалась своеобразная манера проявления культуры сопротивления, придававшая всплескам ярости характер обряда, — с определенными ролями их участников и методами достижения целей. Женщины часто брали на себя руководящую роль (особенно это было заметно на начальных стадиях мятежей), тогда как мужчины, иногда вооруженные кольями, косами или вилами, сначала стояли в стороне, грозно наблюдая за происходящим. Они вмешивались только в тот момент, когда начинались столкновения, или иной раз брали на себя руководство, если волнения перерастали в бунты. Большинство волнений начинались без проявления жестокости в отношении представителей советской власти во время собраний или на улицах, когда крестьяне (часто женщины) пытались с помощью слов отстоять свои хозяйства, защитить соседей или церковь. Однако эти стычки стремительно принимали угрожающие масштабы, если должностные лица отвечали презрительным отказом или игнорировали просьбы, относясь к собравшимся как к невежественным и темным «мужикам» и «бабам» — почти как к скоту. Если следовали столкновения и удары, то неизменно раздавался удар набата, срывая проведение собрания и заставляя всех крестьян покинуть место сбора. «Шумный протест» сопровождался разного рода выкриками, требованиями и призывами положить конец несправедливости. Он начинался, когда крестьяне собирались, например, возле сельсовета (как местного символа власти) либо возле административного здания колхоза или зернохранилища (которые были символами нового порядка). Если и в этом случае требования толпы не получали отклика или — еще хуже — следовал явно агрессивный или провокационный ответ партработников, толпа могла легко перейти грань и потребовать самосуда или расправы (возмездия, чаще всего кровавого) над представителями власти, которые в таких случаях всегда очевидно уступали в численности. Самые умные прятались, поскольку в противном случае могли подвергнуться нападению или преследованию до тех пор, пока не нашли бы безопасного укрытия. В основной массе такие бунты сопровождались больше угрозами, нежели реальным применением силы, и были, скорее, попытками убрать с дороги партработников и местных активистов, которые препятствовали достижению целей мятежа{726}. Даже официальные источники ОГПУ отмечали, что в 1930 г. физическое насилие применялось к должностным лицам лишь в 1 616 случаях (что составляет приблизительно 12% от общего числа бунтов). Из них 147 имели летальный исход, 212 закончились нанесением увечий и 2 796 — побоями{727}. Как только администраторы уже не мешали бунтовщикам, последние сразу брали ситуацию в свои руки и действовали соответственно — освобождали арестованных кулаков, возвращали собственность, распускали колхозы и снова открывали церкви. Некоторые бунты сопровождались политическим вандализмом и уничтожением советской символики — портретов партийных лидеров, а также обыском кабинетов{728}. В особых случаях толпа могла взять на себя функции местной власти: выбирала новый сельсовет, а иной раз даже восстанавливала должность деревенского старосты{729}. Большинство таких бунтов заканчивались сами собой, когда их цели были достигнуты, а советская власть отступала. По заявлениям ОГПУ, только 993 восстания (или около 7% от общего числа) были подавлены силами армии, милиции, подразделениями ОГПУ или нерегулярными военными частями, находящимися в распоряжении партии, при этом основная масса таких случаев пришлась на период с февраля по апрель{730}.[74]
Официальные объяснения подоплеки крестьянских бунтов сводились вместо объективных причин к переложению ответственности за них на кулаков, контрреволюционные силы, темные и невежественные массы, а также на местных начальников, злоупотреблявших властью. Последний фактор имел особое отношение к вспышкам недовольства, однако, по сути, становился их причиной лишь постольку, поскольку власти в Москве принимали опрометчивые и репрессивные решения, которые было вынуждено исполнять местное начальство. Коллективизация во всех ее проявлениях подрывала целостность деревни, ставя под угрозу ее единство, культурное наследие и будущее семей. Создание колхозов и принудительные хлебозаготовки напрямую угрожали жизни крестьян. Экспроприация и депортация крестьян, обвиненных в кулачестве, попирали идеалы коллективизма и были наступлением на крестьянскую общину и автономию. Наконец, закрытие церквей и снятие колоколов в буквальном и в не менее значимом переносном смысле било в самое сердце традиционного уклада деревни, по символам культурного единства общины, служившим предметом ее гордости и восхищения. Несмотря на то что в основе процесса коллективизации лежал специфический идеологический аспект коммунизма, беды, которые он нес, в каком-то смысле были «исконными» причинами любого крестьянского восстания, вне зависимости от времени и культурных различий.
Восстания охватили сельскую местность с конца 1920-х гг., когда правительство приняло решение о проведении принудительных хлебозаготовок. В 1928 г. в Сибири произошли 13 бунтов, количество их участников составляло от 15 до 300 чел. Вызвало их в основном недовольство затруднениями с продовольствием и принудительными хлебозаготовками; в нескольких случаях крестьяне отобрали изъятое у них зерно и спалили хранилища{731}. В Бийском округе в Западной Сибири, который в 1930 г. слыл особо неспокойным местом, еще весной 1929 г. было зафиксировано 43 массовых выступления против хлебозаготовок. Около 16 из них, те, в которых число участников превысило 7 000 чел., были признаны масштабными и представляющими опасность{732}. Те же причины вызвали бунт в середине апреля 1929 г. в селе Михайловское Михайловского района. Там «два дня толпа хозяйничала в селе», настаивая на освобождении арестованных крестьян, избивая председателя комиссии по заготовкам и требуя гарантировать, что никто не понесет наказание за этот бунт. Закончилось все общим собранием, на котором присутствовали около 900 чел. (из них примерно 700 женщин), представивших свои требования, в том числе о прекращении принудительных заготовок и возвращении конфискованного имущества. В соседней деревне Слюдянка 200 крестьян, в основном женщин, которыми предположительно руководил кулак Рубанович, окружили здание сельсовета и стали угрожать поджечь его, требуя прекратить заготовки. Разогнать толпу удалось только отрядам милиции. В тот же период около 100 жительниц деревни Абаш в Башелакском районе собрались возле здания сельсовета, выдвигая те же требования и заявляя: «Мы останемся без хлеба, нам есть нечего». Они напали на председателя сельсовета, и лишь прибытие уполномоченного окружного исполкома спасло несчастного. Женщины вытащили прибывшего из повозки и намеревались избить и его, но каким-то образом ему удалось угомонить толпу{733}.
