Александр Верт - Россия в войне 1941-1945
Другое незабываемое воспоминание оставило у меня посещение средней школы на Тамбовской улице, в новой части города, расположенной в четырех-пяти километрах от фронта и подвергавшейся усиленному обстрелу. Руководил школой пожилой человек, некто Тихомиров, заслуженный учитель РСФСР, начавший свою педагогическую деятельность еще в 1907 г. учителем начальной школы. Эта школа была одной из немногих, не закрывавшихся даже в самые голодные дни. Она четырежды тяжело пострадала от немецких снарядов, однако школьники убрали стекла, заложили кирпичом разрушенные стены, а окна заделали фанерой. Во время последнего обстрела, в мае, одна учительница была убита прямо на школьном дворе.
Ученики школы были типичными ленинградскими детьми; у восьмидесяти пяти процентов этих ребят отцы все еще сражались на Ленинградском фронте, или были уже убиты там, или, наконец, умерли в голодном Ленинграде, а матери почти у всех - если они еще были живы - работали на ленинградских заводах, на транспорте, на лесозаготовках или в группах гражданской обороны. Все ребята страстно ненавидели немецких фашистов и теперь уже были твердо уверены, что эти «сволочи» не войдут в Ленинград и будут уничтожены в самом недалеком будущем. К Англии и к Америке они относились со смешанными чувствами: они знали, что Лондон подвергался воздушным налетам, что английская авиация «задавала фрицам жару», что американцы снабжали Красную Армию массой грузовиков и что они, ребята, получали в своем пайке американский шоколад; «второго фронта все еще не было».
Директор школы Тихомиров рассказал мне о том, как они «выдержали это время, и выдержали довольно хорошо. У нас не было дров, но Ленсовет отдал нам небольшой деревянный дом неподалеку отсюда, чтобы мы разобрали его на дрова. Бомбежки и обстрелы были в те дни очень жестокими. У нас тогда было около 120 учеников - мальчиков и девочек, - и заниматься нам приходилось в убежище. Мы ни на один день не прерывали занятий. Было очень холодно. Маленькие печурки нагревали воздух как следует только в радиусе полуметра, а в остальной части убежища температура держалась ниже нуля. Единственным нашим освещением была керосиновая лампа. Однако мы продолжали заниматься, и ребята относились к урокам настолько серьезно и ревностно, что результаты этого учебного года оказались лучше, чем в любом другом году. Это удивительно, но это так. Мы обеспечивали ребят едой - армия помогала нам кормить их. Несколько учителей умерло, но я с гордостью могу заявить, что все оставшиеся на нашем попечении дети выжили. Только очень уж тяжело было на них смотреть в те голодные месяцы. К концу 1941 г. они уже почти перестали походить на детей. Они стали странно молчаливыми… Они не ходили по комнате; они просто сидели, но ни один из них не умер; умерли только некоторые из учеников - те, кто прекратил ходить в школу и оставался дома; зачастую они умирали вместе со всей семьей…»
Тихомиров показал мне затем удивительный документ. «Наш блокадный альбом», - сказал он. Здесь было собрано множество детских сочинений, написанных во время голода, и много других материалов. На небольших листках переплетенного в пурпурный бархат альбома были перепечатаны на машинке наиболее показательные сочинения, написанные в голодные годы; печатный текст окружали рисунки акварелью, довольно обычные для детей, - изображения солдат, танков, самолетов и т.д. Одна девочка писала в своем сочинении:
«До 22 июня у всех была работа и обеспеченная жизнь. В тот день мы поехали на экскурсию на Кировские острова. С залива дул свежий ветер и доносил обрывки песни «Широка страна моя родная», которую пели невдалеке какие-то ребята. А потом враг стал подходить все ближе и ближе к нашему городу. Мы ездили рыть большие рвы. Это было трудно, потому что многие ребята не привыкли к такому тяжелому физическому труду. Немецкий генерал фон Лееб уже облизывался при мысли о роскошном обеде, который ему подадут в «Астории». Теперь мы сидим в убежище вокруг печурок, в зимних пальто, меховых шапках и варежках. Мы вязали теплые вещи для наших солдат и разносили по адресам их письма к друзьям и родным. Мы также собирали лом цветных металлов для сдачи в утиль…»
Старшеклассница, 16-летняя Валентина Соловьева, писала: «22 июня! Как много значит сегодня для нас эта дата! Но тогда казалось, что это обычный летний день… Вскоре помещение домового комитета заполнили женщины, девушки, дети, которые пришли сюда, чтобы записаться в отряды противовоздушной обороны, в противопожарные и противохимические группы… К сентябрю город был окружен. Подвоз продовольствия прекратился. Ушли последние поезда с эвакуированными. Жители Ленинграда потуже затянули пояса. Улицы ощетинились баррикадами и противотанковыми ежами. Вокруг города начала расти целая сеть блиндажей и огневых точек.
Сейчас, как и в 1919 г., возник решающий вопрос: «Останется Ленинград советским городом или нет?» Ленинград был в опасности. Но рабочие как один человек поднялись на его защиту. По улицам грохотали танки. Люди повсюду вступали в народное ополчение… Приближалась холодная, страшная зима. Одновременно с бомбами вражеские самолеты сбрасывали листовки. В них говорилось, что Ленинград сровняют с землей, что все мы умрем с голоду. Немцы думали, что запугают нас, но они только вселили в нас новые силы… Ленинград не впустил врага в свои ворота! Город голодал, но он жил и работал и продолжал посылать на фронт все новых своих сынов и дочерей. Едва держась на ногах от голода, наши рабочие шли на свои заводы под вой сирен воздушной тревоги…» А вот отрывок из другого сочинения - о том, как школьники рыли траншеи, когда немцы приближались к Ленинграду:
«В августе мы проработали двадцать пять дней на рытье траншей. Нас обстреливали из пулеметов, и нескольких школьников убило, но мы продолжали копать, хотя и не привыкли к такой работе. И траншеи, которые мы вырыли, остановили немцев…»
Еще одна шестнадцатилетняя девушка Люба Терещенкова описывала занятия в школе, не прекращавшиеся даже в самое тяжелое время блокады:
«В январе и феврале к блокаде добавились еще страшные морозы, которые были Гитлеру на руку. Наши занятия продолжались по принципу «вокруг печки». Однако места здесь заранее не распределялись, и если вы хотели получить место поближе к печке или под печной трубой, нужно было приходить в школу пораньше. Место перед печной дверкой оставлялось для учителя. Вы усаживались, и вдруг вас охватывало ощущение необычайного блаженства: тепло проникало сквозь кожу и доходило до самых костей; вы начинали чувствовать слабость и вялость; ни о чем не хотелось думать, только дремать и вбирать в себя тепло. Встать и идти к доске было мукой… У доски было так холодно и темно, и рука ваша, стесненная тяжелой перчаткой, немела и коченела, отказываясь подчиняться. Мел то и дело выскальзывал из пальцев, строки на доске кривились… К началу третьего урока топливо было на исходе… Печь остывала, и из трубы шла струя ледяного воздуха. Становилось страшно холодно. И вот тогда-то можно было увидеть, как Вася Пугин с хитрым выражением лица, крадучись, выходил из класса и возвращался с несколькими поленьями дров из неприкосновенных запасов Анны Ивановны. Несколько минут спустя мы снова слышали чудесное потрескивание огня в печке… Во время перемен никто не вскакивал с места, потому что никто не хотел выходить в ледяной коридор».
А вот еще отрывок из одного сочинения:
«Пришла зима, яростная и беспощадная. Водопроводные трубы замерзли, не было электрического света, и трамваи перестали ходить. Чтобы вовремя попасть в школу, мне приходилось каждое утро вставать очень рано, потому что я живу в пригороде. Особенно трудно было добираться до школы после метели, когда снег заносил все дороги и тропинки. Но я твердо решил закончить учебный год… Однажды, после того как я простоял шесть часов в очереди за хлебом (в тот день мне пришлось пропустить школу, потому что я не получал хлеба в течение двух дней), я простудился и заболел. Никогда еще я не чувствовал себя таким несчастным, как в эти дни. И не оттого, что мне физически было плохо, а потому, что я нуждался в моральной поддержке моих школьных товарищей, в их подбадривающих шутках…»
Никто из детей, продолжавших посещать школу, не умер. Умерло, однако, много учителей. Последний раздел блокадного альбома, которому предшествовал титульный лист с изображением украшенной лентами погребальной урны, нарисованной акварелью фиолетового цвета, был написан Тихомировым, директором школы. Этот раздел состоял из ряда некрологов, посвященных учителям, либо убитым на войне, либо умершим от голода. Заместитель директора был «убит в бою». Другой учитель был «убит под Кингисеппом», в том жестоком бою под Кингисеппом, где немцы прорвались к Ленинграду из Эстонии. Преподаватель математики «умер от голода». Учитель географии тоже. Учитель литературы Немиров «стал одной из жертв блокады», а Акимов, преподаватель истории, «умер от недоедания и истощения», несмотря на длительный отдых в санатории, куда был отправлен в январе. О другом учителе Тихомиров написал: «Он добросовестно работал, пока не почувствовал, что не может больше ходить. Тогда он попросил несколько дней отпуска, надеясь, что силы к нему вернутся. Он оставался дома, готовясь к занятиям во втором полугодии. Он продолжал читать книги. Так он провел день 8 января. 9 января он тихо скончался». Какая человеческая трагедия скрывалась за этими простыми словами!
