Глеб Лебедев - Эпоха викингов в Северной Европе
Подобное положение складывается и в других городских центрах «Русской Земли». В конце X — начале XI в. здесь разворачивается интенсивное городское строительство. Перестраивается детинец Чернигова, здесь возводятся каменные дворцовые постройки, а в 1030-х годах начинается сооружение Спасо-Преображенского собора. Ко времени Владимира относится строительство укреплений Переяславля, где во второй половице XI в. были сооружены каменные стены и ряд храмов, строятся мощные княжеские крепости в Вышгороде, Витичеве, Белгороде, Василеве, Воине, Новгороде-на-Стугне. Строительство этих крепостей, для которых Владимир «поча нарубати муже лучшие от словен и от кривичь, и от чюди, и от вятичь, и от сих насели грады», было общерусским государственным мероприятием, которое знаменовало новый шаг в укреплении древнерусской государственности, превращение среднеднепровской «Русской Земли» в центральную область Киевской Руси. Показательно, что среди участников в создании и заселении оборонительных крепостей названы (как и в походах 882–980 гг.) многие северные племена, но варяги уже не упоминаются. В конце X — начале XI в. скандинавский компонент «руси» практически полностью растворился, остались лишь воспоминания об участии варягов в походах первых князей, о происхождении некоторых боярских родов новгородцев «от рода варяжьска», о каких-то далеких временах, когда некие варяги «зваху ся русь». Обрусевшие северные пришельцы вместе с князем и его славянскими боярами противопоставляют себя варягам-наемникам или знатным гостям из северных стран.
Это противопоставление, равно как процесс постепенного исчезновения варяжского компонента не только в среде русской знати, но и в составе княжеских войск, проявилось в археологических материалах второго по значению центра «Русской Земли», Чернигова. Поблизости от города (в 12 км) в первой половине X в. был построен укрепленный военный лагерь — княжеская крепость, от которой сохранилось городище у с. Шестовицы и расположенный поблизости курганный могильник. По материалам 130 насыпей, систематизированным в последние годы, выясняется, что в составе кладбища наряду со славянскими представлены погребения варяжских дружинников:
около 10 богатых камерных могил, некоторые сожжения (в трех женских погребениях найдены наборы скандинавских фибул, в мужских — мечи типов H, Y и типа W — единственная на Руси находка, на Западе представленная серией комплексов первой половины X в.; мечи, вместе с однолезвийными норманнскими боевыми ножами скрамасаксами найдены в парных погребениях воина, в сопровождении женщины и коня, близких камерным могилам типа F в Бирке) [21; 275].
В Шестовицах, очевидно, была дислоцирована дружина киевского князя, в составе которой находились и варяжские воины.
Эта пришлая военная организация, призванная обеспечить великокняжеский контроль над городом и размещенная за его пределами, в известной мере противостояла местной боярско-дружинной, землевладельческой знати. Некрополи черниговских бояр и их приближенных плотным кольцом окружают город (могильник летописного Гюричева, курганы «в Березках», группа насыпей «Пять Углов», Олегово Поле, Болдино, Троицкая группа и др.). Монументальные курганы, подобные центральным насыпям всех этих групп, есть и в составе собственно городского могильника — Черная Могила, Курган княжны Чорны [180, с. 51–53]. В обряде Черной Могилы, Гульбища, Безымянного кургана, исследованных археологами, выступает исключительно сложный и пышный ритуал языческих сожжений, близкий по масштабам обрядности гнездовских «больших курганов», но в целом развивающийся на основе несколько иных, средне-днепровских, традиций и никак не связанный с варяжским обычаем сожжений в ладье, составляющим специфику обрядности гнездовских «бояр». Д.А.Мачинский, сопоставив комплекс оружия из Черной Могилы (два меча и сабля, неизвестная в русских дружинных курганах того времени) с рассказом «Повести временных лет» под 968 г., высказал интересное предположение о том, что в Черной Могиле похоронен герой летописного предания, воевода Претич. Во главе воинства «оноя страны», Днепровского Левобережья он пришел на помощь Киеву, осажденному печенегами (т. е. пришел из Чернигова). Переговоры с кочевниками завершились обменом дарами: «…въдасть печенёжьский князь Претичю конь, саблю, стрелы. Он же дасть ему броне, щит, мечь». Этот обмен оружием документально подтвержден находками в Черной Могиле (доклад на научной сессии Гос. Эрмитажа — прим. авт.). В таком случае Претич в Чернигове выполнял функции наместника киевского князя, а погребальный обряд черниговских курганов — свидетельство единства и мощи бояр «Русской Земли» во второй половине X в.
Время наивысшей консолидации Древнерусского государства (вторая половина X — начало XI в.) связано с качественными изменениями в организации, культуре, самосознании древнерусского феодального господствующего класса. Эти изменения подвели итог социальной деятельности «русов» предшествующих поколений, действовавших на ранних этапах образования Древнерусского государства, в IX–X столетиях.
Принадлежность к общественному слою, который в 830-880-х годах «прозваша ся русь», определялась в отечественных источниках понятием «русин». «Русская Правда» при Ярославе Мудром кодифицировала статус этого слоя. Великокняжеская администрация выступает при этом для «русина» гарантом тех же прав, которые свободным общинникам гарантировала родоплеменная организация: «русин» обеспечен той же вирой в 40 гривен, что и свободный «муж», безопасность которого защищали три поколения ближних и двоюродных родичей [Правда роськая, 1].
В той же статье раскрыт социальный состав этого слоя: русин — «любо гридин, любо коупчина, любо ябетник, любо мечник». Данная в Новгороде «Правда Ярослава» подчеркивает, что княжеская защита распространяется на этот дружинно-торговый класс вне зависимости от племенной принадлежности, «аще изъгои боудеть, любо Словении» [Правда роськая, 1].Всем им гарантирована та же защита, что и непосредственным членам княжеской администрации, огражденным двойной вирой в 80 гривен, которой оплачивается «муж княж» — огнищанин, или тивун княж, «конюх старый», или мечник, выполняющий обязанности вирника-сборщика [Правда роськая, 18, 21, 32].
Новые археологические данные (деревянные замки — «меты» с надписями) свидетельствуют, что вся эта раннефеодальная титулатура была в живом употреблении во второй половине X — начале XI о. [252, с. 138–157]. «Русин» этого времени был полноправным и активным членом хорошо организованного общественного слоя, верхушка которого составляла основу великокняжеской администрации, а основная масса, опираясь на мощь раннефеодального государства, успешно противостояла свободной общине.
Облику и деятельности этих «русов» уже в IX в. даны яркие характеристики в сочинениях арабских авторов, внимательно и подробно описывавших население Восточной Европы. «Русы» как особый общественный «разряд» четко противопоставлены земледельческому славянскому населению по всем этнографическим показателям (занятия, жилища, погребальные обычаи, одежда) [111, с. 21–24; Ибн-Фадлан; Каспийский свод]. «Русы», в коротких куртках или кафтанах с золотыми пуговицами, шароварах до колен, гетрах, с золотыми браслетами, постоянно вооружены (франкскими мечами и секирами). Их женщины носят скорлупообразные фибулы («коробочки» Ибн-Фадлана) и мониста. И материальные реалии, и погребальные обряды (сожжение в ладье, погребение в камерной могиле) хорошо известны по дружинным могильникам как скандинавский вклад в дружинную культуру Киевской Руси.
На кораблях, небольшими отрядами «русы» ходят по землям славян («постоянно по сотне и по двести они ходят на славян». — Гардизи) — эти сообщения Б.А.Рыбаков рассматривает как отражение в восточных источниках механизма полюдья киевских князей [186, с. 329]. Кроме того, они занимаются торговлей мехами (Ибн-Хордадбех, Ибн-Русте). Эти известия раскрывают основные звенья системы раннефеодальной эксплуатации: сбор даней пушниной во время полюдья и затем превращение пушнины в товар на внешних рынках. Необходимо констатировать сложение этой системы в государственном масштабе не позднее середины IX в., так как Ибн-Хордадбех писал в 846 (885?) г., Ибн-Русте — в 903 г., фиксируя уже сложившуюся ситуацию.
Образ «русов», военно-торговой, дружинной среды, насыщенной варяжскими элементами, сложился в арабской литературе на базе непосредственных наблюдений последних десятилетий IX — первых десятилетий X в. В пределах этого хронологического интервала, уточняя его временем княжения Олега в Киеве, с 882 по 912 (922) г., Б.А.Рыбаков выделил «норманнский период» русской истории [182, с. 36; 184, с. 488–491]. Именно в этот период варяжский компонент в среде «русов» наиболее ощутим.
Однако при оценке обстоятельств появления варягов во главе с Олегом в Киеве 882–922 гг. обычно несколько переоценивается пришлый характер этого контингента, не учитывается длительная, насчитывающая более столетия предыстория «норманнского периода». Его подоснова, заложенная славяно-скандинавскими контактами 750-830-х годов, отчетливо выступает и в письменных, и в археологических источниках. Вопреки распространенному мнению, летопись не рассматривает Олега как пришельца, он впервые упомянут (в 879 г.) как родич Рюрика («от рода его суща»), спустя почти два десятилетия после «призвания». Родичем ладожско-новгородского князя вполне мог быть и представитель одного из местных знатных семейств. Несомненно, Олег был тесно связан с пришлой варяжской дружиной, это явствует и из текста летописи, и из имен его ближайшего окружения. В варяжской, может быть даже западноскандинавской, среде IX — начала X в. складывался и бытовал цикл эпических мотивов, вошедших и в русские летописные предания о Вещем Олеге, и в норвежскую сагу об Орвар-Одде [189, с. 173–192]. Однако, независимо от того, был ли Олег словенином, породнившимся с ладожскими норманнами, либо — норвежским викингом, ушедшим, как полагает Б.А.Рыбаков, умирать за море [186, с. 312], он, несомненно, значительно более тесно, чем с викингами скандинавских стран, был связан с русской, притом общерусской, средой, и прежде всего — дружинно-феодальной. Связь эта отразилась и в топонимике («Олеговы могилы» показывали не только в Киеве и Ладоге XII в., но и во многих местах Новгородской земли); и в ономастике, где его имя, причем сразу же в славянизированной форме — Ольг, Олег, было принято в княжеской среде (в отличие от имени Рюрика, включенного в древнерусский ономастикой лишь в XII в.); и в обилии относящихся к нему эпических, народных преданий, где с Олегом из киевских князей может соперничать лишь Владимир Красное Солнышко русских былин. Этой стихийно сложившейся оценке Олега вполне соответствовал масштаб его политической деятельности (объединение Среднеднепровской и Верхней Руси в единую державу, подчинение давних противников Полянского Киева — древлян, высвобождение из-под хазарской дани северян и радимичей, локализация не только хазарской, но и угорской угрозы, создание общерусского войска, совершившего поход 907 г. на Византию, увенчавшийся заключением первых сохранившихся в русских архивах договоров Руси с греками). Размах и направленность этой деятельности, даже если считать Олега варягом-пришельцем, свидетельствуют о единстве его интересов с интересами киевских «русов», и не только киевских, но и новгородско-ладожских, и ростовских, словом, всей той выделившейся из словен и полян, кривичей и древлян, радимичей, вятичей, северян, хорватов, дулебов и тиверцев, чуди и мери раннефеодальной дружинной силы, в составе которой нашли место и варяжские дружины с их предводителями, породнившимися со славянской знатью и постепенно сливающимися с нею [327, с. 20–24].
