Владимир Кузьмищев - Царство сынов Солнца (илл. с альфа-каналом)
То, что в борьбу за престол включился бастард, явление закономерное, ибо институт незаконнорожденных сынов Солнца рос не только в количественном отношении, но и укреплял свои позиции в общей социальной структуре государства инков. Есть своя закономерность и в том, что бастард-мятежник оказался из Кито — то было одно из крупных и лишь недавно включенных в Тауантинсуйю царств. Субъективным и даже случайным в этой истории можно посчитать только то, что в роли бунтовщика оказался именно Атауальпа, поскольку у Уайна Капака было более двухсот сыновей и дочерей. Но именно Атауальпа, будучи порождением самых прекрасных земных чувств — любовью к женщине и к подаренному ею сыну, — помог соединить в одном конкретном лице требования того времени, отражавшие объективные процессы, стремительно развивавшиеся в царстве сынов Солнца.
Мы не знаем и не беремся сказать, удержал ли бы Атауальпа в своих руках трон Тауантинсуйю, но в любом случае — здесь мы высказываем свое убеждение — в тот исторический период не было реальных сил, которые могли разрушить целостность царства сынов Солнца. И если бы инки из Куско не нашли в себе силы, чтобы освободить трон от узурпатора, то не потребовалось бы долгого времени, чтобы выяснилось, что именно Атауальпа как раз и является самым чистокровным из всех чистокровных сынов Солнца.
Но мятеж Атауальпы из Кито, особенно в своей начальной стадии, не менее убедительно показал, что социально-экономические устои инкского общества уже подошли к той критической черте, за которой следует неизбежное начало конца.
Созданное инками из Куско общество было раннеклассовым, все еще окончательно не освободившимся от элементов предшествующей формации в виде родовой общины — айлью, процесс разрушения которой буквально происходил у них на глазах. Желание укрепить общину привело к тому, что айлью включилось в обслуживание новой зарождавшейся социально-экономической формации — рабовладельческого строя.
Это и была та специфическая особенность царства сынов Солнца, за которой не так-то просто разглядеть общие закономерности развития человеческого общества. К тому же классовое рабовладельческое общество уже было известно в пределах границ Тауантинсуйю, например, мочикская цивилизация. Это создавало условия для ускоренного становления нового общественного строя у инков благодаря возможности заимствовать чужой опыт. Так, например, именно у мочиков (через их наследников — царство Чиму) инки заимствовали административную систему, модель строительства городов, поделенных на строгие «кварталы», высочайшую технику земледелия. С другой стороны, очевидная «привязанность» кечуа к общине тормозила разрыв с прошлым в общественном и экономическом плане; она привела к тому, что айлью стало главным орудием эксплуатации основной массы населения Тауантинсуйю — коллективным рабом, в чем-то напоминающим институт илотии в древней Спарте.
Но параллельно шел процесс высвобождения общинника-пуреха или общинника-ремесленника из все еще могущественных цепей родового прошлого и его превращение в свободного от общины раба. Появление у неинкской знати собственности на землю в виде «премиальных» наделов активно способствовало этому процессу.
Таким образом, классовый характер инкского общества не вызывает сомнений. Не вызывает сомнений и то, что к моменту прихода европейцев на земли Тауантинсуйю там господствовал рабовладельческий строй, своеобразные черты которого не меняют его классовой антагонистической сущности. Из этого следует главный и самый важный вывод: при всем своеобразии и кажущейся необычности социально-экономическое развитие царства сынов Солнца было подчинено общим законам развития человеческого общества.
Золото на дрова
(Окончание)
…Он знал, и это было самым главным…
Кандиа подтолкнул своего пассажира. Неуклюже перевалившись через корабельный борт, маленький, еще совсем молодой индеец в накидке, одевавшейся прямо на голое тело, оказался на палубе прямо перед Писарро.
Пока предводитель рассматривал гостя, на корабль подняли большие тяжелые предметы, наспех завернутые в яркие узорчатые ткани.
— Он все вертелся около меня, — словно извиняясь, сказал Кандиа, кивнув головой в сторону индейца. — Ждал, пока я был у губернатора. Его хотели отогнать, но я не разрешил. Все улыбался, как сейчас. Просился на корабль.
И хотя болезненную гримасу на лице маленького индейца было трудно признать за улыбку, никто не усомнился в правдивости слов Педро де Кандиа.
— Кажется, они решили, что мы остались недовольны приемом Молины. Вот подарки. — Кандиа показал рукой на тюки. — Там золото и всякая мелочь. Они очень удивились, когда я приказал завернуть все это в их тряпки. Бормотали, бормотали, повторяя: «инка», «инка».
При слове «инка» индеец вздрогнул. Опустив к полу глаза, он что-то залепетал на непонятном языке, с видимым почтением выговаривая слово «инка».
— Как тебя зовут? — спросил Писарро.
Индеец, уже давно сообразивший, кто здесь главный, с мольбой обратил свой взор к Кандиа, словно ища у него защиты.
— Как тебя зовут? — почему-то по-гречески рявкнул Кандиа, При этом он решительно ткнул пальцем в лоб индейца.
— Пилью, пилью, — с испугом стал повторять индеец, хлопая по длинным волосам ладошками обеих рук.
Испанцы радостно заулыбались. Им явно понравилось, как ловко сумел грек объяснить этому дикарю вопрос предводителя.
— Пилью, пилью, — повторил за индейцем Кандиа, явно гордясь своей ролью «переводчика». Понимая, что от него ждут объяснения, он неуверенно произнес: — Может, Филипильо? Он такой маленький, вот его и прозвали «Филиппок»?
И опять всем понравилось объяснение грека. Вместе со всеми улыбался и сам Филиппок, хотя никак не мог понять, почему к слову «пилью», означавшему «головной убор», эти бородатые гиганты прибавляли странный звук, которого не было в его родном языке.
Когда Кандиа ткнул пальцем в лоб Филипильо — отныне все станут называть его этим именем, — тот схватился за голову и обнаружил, что потерял свой обязательный головной убор, без которого ни один индеец не смел появляться на людях. Филипильо страшно испугался. Должно быть, головная повязка упала еще там, на берегу, когда бородатый втолкнул его на свой странный плот…
Но испанцы улыбались. Может быть, радовались тому, что он, маленький индеец, нарушил закон Единственного? Если так, то кем были эти богатыри? Разве они не Виракочи? Не братья сынов Солнца, спустившиеся с неба на своих крылатых дворцах?..
Рассказ Кандиа уже не выглядел таким фантастическим — на палубе лежало золото. И это была не добыча, а подарки. Их могли сделать только люди, обладавшие сказочными богатствами.
Хронист Инка Гарсиласо де ла Вега много лет спустя именно со слов Педро де Кандиа описал золотые сады Тауантинсуйю. Там находились отлитые в натуральную величину из золота и серебра копии всех животных и растений, с которыми имели дело в повседневной жизни индейцы. Видел Кандиа и сложенные перед дворцом золотые дрова, словно они предназначались для его очагов. То были великолепные произведения искусства.
Теперь, когда Писарро располагал доказательствами существования богатейшего индейского царства, нужно было как можно быстрее… возвращаться в Панаму. Он понимал это, но не менее отчетливо представлял, какую бурю протеста вызовет такое решение у соратников. На поддержку некоторых он мог рассчитывать, однако… Кругом были только горящие алчностью глаза. Разные, но одинаково возбужденные видом блестевшего на палубе золота. Одни нетерпеливые. Другие злые. Они окружали его, приближались, требовали. Не понять этих людей было невозможно. Выполнить их желание значило погубить все достигнутое с таким трудом. Как заставить их вернуться в Панаму? Как удержать? Как объяснить, что это в их же интересах?..
— Совет! — Писарро показалось, что его не услышали, и повторил свое решение: — Совет!
Писарро попытался двинуться в сторону капитанской каюты, но люди не расступились перед ним.
— Круг, круг! — выдавила из себя толпа. — Круг, круг! — настаивала она все решительнее.
— Круг! — согласился предводитель.
Люди расступились, пропуская в середину образовавшегося на палубе живого круга капитанов, лейтенантов, королевского казначея, главного лоцмана и священника.
— Кто был на Гальо, тот знает, зачем я пришел сюда. — Гул одобрения прокатился по толпе. — Только господь бог и католические короли могут остановить меня. Вы видите, что бог с нами, — Писарро выразительно взглянул на лежавшее на палубе золото, — но что скажут католические короли?.. Без их высочайшего согласия и повеления кто позволит себе предпринять столь великое дело? Мы возвращаемся в Панаму, и я говорю: каждому, кто попытается покинуть борт корабля, я сам перережу глотку! Я все сказал!
