Сергей Карпущенко - Возвращение Императора, Или Двадцать три Ступени вверх
- Начните счет, ваше величество, - предложил Томашевский спокойно, даже не поворачиваясь боком, чтобы пуле Николая, отца его любимой женщины, было удобно вонзиться в его большое тело.
Николай, держа маузер стволом вверх, едва увидел Томашевского на расстоянии, как виноватая улыбка человека, оскорбившего его семью, перестала взывать к милосердию, и он постарался встать твердо, пошире расставив ноги, поглубже ввинтив их в рыхлый песок.
- Готовы? Мне считать? - спросил он громко.
- Я же сказал, считайте, - равнодушно сказал Томашевский, продолжая улыбаться, но не поднимая оружия.
- Один... два... - понеслось над берегом, и рука Николая неестественно вытянулась, как бы исполняя приказ достать обидчика, и выстрел, прозвучавший неожиданно скоро и громко, отпугнувший чаек, подбросил вверх эту руку, а человек, что стоял напротив Романова, рухнул навзничь, словно его свалило с ног сильным порывом ветра.
"Ага, попал! - перво-наперво подумалось Николаю, страшно обрадовавшемуся, потому что цель была поражена. - И поделом тебе..."
Но тут же что-то непонятное, чуждое этой радостной мысли, захлестнуло сознание, залило его чем-то зловонным, а по цвету черным, вязким. Медленно он пошел к лежащему на песке телу, а не доходя трех шагов, зачем-то опустился на колени, отбрасывая в сторону пистолет, подполз к лежащему Томашевскому на четвереньках, вначале тронул его руку, теплую, только немного бледную, с испугом и какой-то надеждой заглянул в его лицо - глаза широко открыты и смотрят прямо в розовое небо, распестренное косыми взмахами чаичьих крыльев. И тут какой-то ужас стиснул горло Николаю, будто немыслимая по могуществу сила властвовала над ним, а он, маленький, тщедушный, должен был быть, несмотря на свое убожество, её главным орудием. Он знал, что эта сила - монархия, его убеждения, принципы, поступиться которыми никто не имеет права, но настоящая, человеческая его натура просит забыть их, забыть все царское в себе.
И Николай горько заплакал, как ребенок, думая, что никто его не видит здесь, но тот худенький человечек, что спрятался за углом рыбацкой хибары, все видел, понимал и тоже плакал вместе с ним. А потом Николай руками копал в песке глубокую яму, желая схоронить убитого им человека поглубже, словно глубина могилы могла обещать ему прощение греха и покой. Рыдая, сыпал он сырой песок на лицо человека, боготворившего его, и не знал, что очень скоро дочь его, пораженная смертью любимого, отторгнет плод, и никогда уже не будет счастлива, потому что между нею и её счастьем крепкой стеной встанет тайна её высокого происхождения.
* * *
В 1902 году Николай запишет в дневнике: "Тяжелый день. По ниспосланному Господом испытанию дорогая Аликc должна была объявить мамаi и родственникам, что она не беременна". По этой короткой фразе легко понять, как трудно было Александре Федоровне спрятаться ото всех, чтобы её физиология не была в центре внимания. Какая же тут свобода? Да любая крестьянка, находящаяся под тяжким гнетом мужа и злой свекрови, страдающая от нужды, от непосильной работы в поле и дома, куда больше предоставлена себе, чем супруга монарха.
Пробовали обращаться к таинствам тибетской медицины, ко всяким "божьим людям" - французу Филиппу, к Мите Козельскому, мычавшему разный вздор, к Босоножке Матренушке. Но вот во дворце появился и он, одетый, как говорили очевидцы, в дешевый серого цвета пиджак или сюртук, оттянувшиеся полы которого спереди висели как две старые рукавицы, а карманы были вздуты, точно у нищего, прятавшего туда подаяние; волосы, грубо стриженные "в скобку", свалявшаяся борода, будто приклеенная к лицу, нечистые руки и ногти, страшные, глубоко посаженные глаза - таким предстал Григорий Распутин, возомнивший, что призван к великому делу и несет в себе частицу Божьего духа. А в его способности выражаться на самом деле было много необыкновенного, так что после одной из первых бесед со "старцем" Николай записал в дневнике, по обыкновению кратко: "Наш друг говорил чудесно, заставляя забыть всякое горе".
И вот чудо свершилось - 30 июля 1904 года царица родила сына, которого назвали Алексеем, и Николай сделал такую пометку в дневнике: "Незабвенный, великий день", а потом добавил деловито: "Все произошло замечательно скоро". Но можно не сомневаться, что сама мать испытала в тот день гораздо больше счастья и облегчения, потому что оправдалась перед всем миром её женская природа, перед всеми, кто ждал появления на свет законного наследника престола. И разве могла царица после "заступничества" Гришки отказаться от него, разувериться в нем, разглядеть его неумытую харю, его нечистые ногти? Она видела перед собой лишь долгожданного сына и твердо знала - это Божья милость, посланная через "друга".
А цесаревич рос прелестным мальчиком! Замечательные вьющиеся светлые кудри, большие серо-голубые глаза, оттененные длинными загнутыми вверх ресницами. С рождения он имел свежий вид совершенно здорового ребенка, и, когда улыбался, на его щеках играли две маленькие ямочки. Позднее цвет его волос изменился на светло-каштановый с медовым оттенком, но большие глаза так и остались серыми, широко смотрящими на мир Божий.
Ступень четырнадцатая
СТРАСТИ ПО АЛЕКСЕЮ
Этот худенький подросток, почти совсем мальчик, быстро шел мимо высоких зданий Васильевского острова, засунув руки в карманы брюк, ставших за лето короче, и думал, утирая дорогой текущие по щекам слезы: "Зачем же папа убил его, зачем? А если собрался убивать, то почему же плакал, когда закапывал Кирилла Николаича? Он разве злой, мой папа? Нет, он всегда был добрым, но только я слышал, что он не может терпеть, когда унижают его царское достоинство, а господин Томашевский, я теперь понимаю, обидел Машу. Господи, помоги папе - теперь он стал грешником, а разве грешник может быть царем? Или, может быть, царю все позволено, а поэтому папу Бог не осудит, и смерть Кирилла Николаича..."
Так рассуждал Алеша, подслушавший вчера разговор родителей, а утром поспешивший вслед за отцом, когда мать и сестры ещё спали. Ему хотелось видеть, как же его дорогой папа будет "смывать позор со своего герба", и вот теперь он спешил домой, чтобы наплакаться вдоволь на груди у матери и рассказать ей, как плакал, закапывая тело своего врага, его отец.
Он сильно вырос за лето, и страшный недуг, так мучивший Алешу раньше, совсем его покинул. Алексей какой-то тайной частью своего существа был уверен, что скорее не целительные травы лесного врачевателя изгнали из него страшную болезнь, а бурная, страстная жизнь с потрясениями, в которую ему пришлось окунуться в последние полтора года. Наверное, что-то сдвинулось в невидимых частицах его тела, изменилось, забурлило новой формой существования, а поэтому Алексей в глубине души стремился именно к этой жизни - не к дворцовой, заразившей многих его предков неизлечимым недугом, а как раз к совершенно противоположной по форме - к действенной, наполненной опасностями, где нужно было часто ставить на карту свою жизнь, а взамен получать глубокое наслаждение от осознания своей силы, способности выживать и быть мужчиной.
Он шел к Первой линии по Большому проспекту, пустынному и неухоженному, с витринами, которые были закрыты фанерными щитами или просто закрашены, с замусоренной мостовой, где не сновали туда-сюда, как прежде, лакированные экипажи и авто, но он не замечал запустения. Все в душе Алексея сейчас было отдано воспоминанию о дуэли отца, а поэтому внешний мир казался призрачным, скучным и очень посторонним.
- Эва, а это что за пижон к нам забрел такой? - раздался чуть ли не над ухом Алеши чей-то наглый голос. Можно было предположить, что говоривший произносит слова, не разжимая зубов.
Алеша вздрогнул - его внезапно возвратили в реальный мир, он увидел островерхую колокольню Андреевского собора с летавшими над ней воронами, а повернув голову направо, уставился взглядом на лицо подростка, смотревшего на него так, как не смотрели на сына императора никогда в жизни. Презрение и явное желание унизить, даже физически уничтожить Алешу были написаны на некрасивом, с каким-то расплюснутым носом, лице столь откровенно, что Алеша на мгновение испугался и даже отскочил в сторону. А незнакомец, ровесник Алексея, облаченный в длинный латаный-перелатаный жакет, в шляпу с рваными полями, в штаны, порточины которых внизу были украшены грязной бахромой, ещё более страшно скривил рот, выплюнул под ноги Алеши окурок, выхватил откуда-то из-под жакета револьвер с ужасающе длинным стволом и закричал, нацеливаясь прямо в лоб Алеши:
- Ну, буржуйское отродье, щас я тебя кончать буду! На колени вставай и молись!
Алеша видел, что рядом с вооруженным оборванцем стоят его приятели в таком же затрапезном виде, цедящие дым самокруток и улыбками, кивками одобряющие намерение их товарища.
- Так его, так!
- Пусть знает буржуенок, как на Андреевский рынок без папы-мамы ходить! Кокни его, Свиной Нос, чтоб не вонял здесь своими буржуйскими духами!
