Джон Норвич - Нормандцы в Сицилии
Римляне, уже и так жалевшие о своей измене, оказались в безвыходном положении. Предав своего папу императору, они теперь сами оказались преданными. Нормандцы стояли у самого порога, и Рим впал в оцепенение. Было ясно, что бесполезно пытаться противостоять такой армии, особенно с учетом того, что у Григория все еще оставались многочисленные сторонники в городе, в то же время словно некое неясное предвидение грядущего мешало им открыть ворота. Еще три дня герцог Апулийский выжидал в своем лагере, чтобы удостовериться, что Генрих действительно бежал, и обсуждал дальнейшие планы с представителями папы. Затем, ночью 27 мая, под покровом темноты он бесшумно повел свою армию в обход стен, в северную часть города. На рассвете он пошел в атаку, и через несколько минут первый из его ударных отрядов ворвался во Фламиниевы ворота. Нормандцы встретились с отчаянным сопротивлением: весь квартал Марсова поля, лежащий за рекой напротив замка Сан-Анджело, был залит кровью. Но все быстро закончилось, нормандцы сбросили защитников города с моста, освободили папу из крепости и пронесли его с триумфом среди дымящихся руин Латерана.
Роберт Гвискар в этот день достиг вершины своей славы и власти. К 1084 г. мир уже видел, как два могущественнейших властелина Европы, императоры Востока и Запада, бежали при появлении Роберта, а теперь он протягивал изящную, хотя и запачканную кровью руку одному из самых грозных пап Средневековья и возводил законного понтифика на папскую кафедру. Во время благодарственной мессы в честь освобождения Григория мысли обоих, герцога и прелата, должно быть, возвращались в далекий день 1053 г., когда на равнине у Чивитате Отвили и их сторонники отстаивали перед римской церковью свое право оставаться в Италии. За тридцать с лишним лет, прошедших с того времени, они получили множество новых отлучений, но также не один раз спасали Рим. Папе представился еще один случай порадоваться, что их защита оказывалась столь действенной.
Но триумф был кратким. Хотя Рим являлся теперь только бледной тенью прежней столицы империи, он все же оставался богатейшим и самым населенным городом в центральной и южной частях полуострова, с точки зрения людей Гвискара, он предоставлял возможности для грабежа, какие мало кому из них выпадали ранее. Они этим воспользовались, и вся столица ныне стала ареной для грабежа и мародерства, перед которым меркли даже деяния сицилийских сарацин. Для римлян сарацины были слугами Антихриста. Капризные дети замолкали, слушая странные истории о злодействах неверных — об их жутких обычаях и непомерной жадности, о молниеносных набегах, во время которых они налетали как ястребы с ясного неба, ничего не щадя, похищали женщин и девушек — и мальчиков тоже, и тысячами продавали их в рабство. Но самым ужасным был день в 846 г., когда их галеры проплыли вверх по Тибру и эти чудовища сорвали серебряные накладки с дверей собора Святого Петра. Но даже тогда они разграбили только правый берег реки. Теперь ни один квартал города не уцелел, а христиане были не лучше сарацин. На третий день, видя, что зверства и кровопролития не прекращаются, доведенные до отчаяния римляне внезапно и одновременно восстали против своих мучителей. Роберт Гвискар, застигнутый врасплох, оказался в западне. Его спас в последний момент Рожер Борса, который с редкой для него решительностью пробился через толпы людей с тысячей воинов на помощь отцу — но уже после того, как нормандцы, боровшиеся за свои жизни, подожгли город.
Это для Рима было великое бедствие — не имевшее аналогов в его истории со времен варварских нашествий шестью веками ранее. Церкви, дворцы, древние храмы рушились в пламени. Капитолий и Палатинский холм опустели, на всем пространстве между Колизеем и Латераном не осталось ни одного целого здания. Многие горожане погибли в своих жилищах, другие пытались бежать и пали от нормандских мечей или попали в плен и были проданы в рабство. Когда, наконец, дым рассеялся и влиятельные римляне, оставшиеся в живых, простерлись перед Гвискаром с обнаженным мечом, привязанным у их шей в знак покорности, их город являл собой горестную картину опустошения и отчаяния.
Можно спросить себя: о чем думал папа Григорий, глядя на закопченные развалины, на улицы, заваленные грудами камня и мертвыми телами, уже разлагавшимися на жарком июньском солнце? Он выиграл свою битву — до некоторой степени, — но какой ценой? Героические папы прошлого спасали свой город от захватчиков — Лев I от гуннов Аттилы, его тезка Григорий Великий от победоносных лангобардов; а он, хотя во многих отношениях более великий, чем они, обрек собственный город на разрушение. И однако, ни в письмах папы Григория, ни в современных этим событиям хрониках нет и намека на сожаления по поводу зла, которое он принес Риму. Его совесть была чиста. По его представлениям, он боролся за принцип, за великий и жизненно важный принцип, и благодаря его силе и мужеству этот принцип возобладал. Страдания людей были неизбежной расплатой, которую они навлекли на себя своим предательством. Свершилась Божья воля.
Вероятно, учитывая непомерную гордыню, которая была одной из главных и наиболее неприятных его черт, Григорий рассуждал именно так. Но и его ждало возмездие. Римляне, которые с таким воодушевлением провозгласили его папой одиннадцать лет назад и выносили тяготы осады и гражданской войны, сохраняя ему верность, теперь видели в нем — и не без оснований — главную причину своих несчастий и потерь и жаждали мести. Только присутствие Роберта Гвиска-ра удерживало их от того, чтобы разорвать некогда обожаемого папу на части. Но Роберт не испытывал никакого желания оставаться в Риме дольше, чем необходимо; помимо того, что он опасался новых мятежей, ему не терпелось завершить византийскую кампанию. За время своего злосчастного понтификата Григорию пришлось вытерпеть много унижений, но величайшее, как он увидел, судьба приберегла под конец. Когда нормандцы покидали Рим, он вынужден был уехать вместе с ними. Итак, он подготовился к отъезду и несколькими днями позже отправился вместе со своими освободителями в краткую и неубедительную вылазку против антипапы Климента, обосновавшегося в Тиволи. Они вернулись 28 июня, а в начале июля, сопровождаемый Робером Гвиска-ром и множеством нормандцев и сарацин, которые были одновременно его спасением и погибелью, папа выехал из Рима в последний раз — самый гордый из понтификов, он почти что бежал из города, который его ненавидел. Кавалькада направилась на юг, сперва в Монте-Кассино, затем — в Беневен-то, где папу ожидала новость, что Климент III, сразу после отъезда Григория, занял престол святого Петра, — и, наконец, в Салерно. Там папу поселили во дворце, подобающем его достоинству, и здесь 25 мая 1085 г. он умер. Его похоронили в юго-восточной апсиде нового собора, построенного, согласно надписи на фасаде, сохранившейся до наших дней, «герцогом Робертом, величайшим из завоевателей, на собственные деньги». Папа освятил собор всего за несколько недель до смерти, и его надгробие можно видеть там по сей день.
Невзирая на недоверие ко всему институту папства, которое он нечаянно пробудил в последние годы своего понтификата, его достижения оказались более значительными, чем он полагал. Он сделал важные шаги на пути к установлению верховенства папы в церковной иерархии — практика светских назначений быстро вышла из употребления и исчезла полностью в следующем столетии — и даже если он не одержал подобной победы над империей, то по крайней мере высказал свои требования в такой форме, что их уже нельзя было просто игнорировать. Церковь показала зубы; и будущие императоры видели в ней грозную опасность. И все же, хотя он до последнего дня надеялся вернуться в Рим во главе армии и отвоевать папский престол, Григорий умер если не сломленным, то глубоко разочарованным, и его последние слова — «Я любил истину и ненавидел несправедливость, поэтому умираю в изгнании» — были горьким прощанием.
Осенью 1085 г. с новым флотом из ста пятидесяти кораблей герцог Апулийский вернулся в Грецию. Лишенные его руководства нормандские экспедиционные силы были на грани поражения. В течение года Боэмунд умудрялся поддерживать боевой дух армии и после двух важных побед при Янине и Арте продолжал наступление, так что Македония и большая часть Фессалии оказались под его контролем. Но весной 1083 г. Алексей перехитрил его в Лариссе, и после этого в войне произошел перелом. Приунывшая, тоскующая по родине, давно не получавшая платы, а теперь еще деморализованная огромными вознаграждениями, которые Алексей предлагал всем дезертирам, нормандская армия полностью утратила боеспособность. Боэмунд был вынужден вернуться в Италию, чтобы добыть еще денег, его главные военачальники сдались, как только он исчез из вида; после чего венецианский флот отбил Дураццо и Корфу, и к концу года нормандские территории ограничивались парой прибрежных островов и узкой полоской берега.
