Петр Шелест - Да не судимы будете. Дневники и воспоминания члена политбюро ЦК КПСС
После осмотра хозяйств поехали обедать в хозяйство Егудина, обед был на открытом воздухе, в саду. Когда немного подвыпили, а Брежнев к этому времени уже изрядно, он сразу же завел «разговор», как они, присутствующие, смотрят на раздел обкомов и облисполкомов на городские и сельские? Долго все уходили от прямого ответа, затем Егудин сказал, что им все равно, лишь бы нам не мешали руководить, меньше вмешивались в наши дела и обеспечивали бы нас всем необходимым за наши же деньги. Брежнев продолжал разговор по поводу двух обкомов. Тогда многие присутствующие заявили: «Вы решали вопросы реорганизации партийных, советских и хозяйственных органов, вы и решайте, как дальше быть».
Брежнева такой ответ несколько насторожил, он полагал, что начнется открытое осуждение Хрущева по многим вопросам, так как он в довольно осторожной форме давал в разговоре понять, что Хрущев не во всем, мол, прав и далеко не все знает. Одним словом, разговора на эту «нужную» для Брежнева тему не состоялось.
Поздно вечером мы с Брежневым возвратились к себе на дачи. По дороге он неоднократно затрагивал вопрос, почему «люди молчат». Я ответил: «А почему вы в центре молчите, если считаете, что делается не так?» Он с некоторым раздражением ответил: «Пойди поговори». Чувствовалось, что самой поездкой и ознакомлением с хозяйствами он остался доволен, но досадовал, что не состоялось «прямого и откровенного» разговора.
Через некоторое время мы решили встретиться втроем с О. Иващенко и И. Сениным, которые в это время отдыхали на даче в Алуште. Решили приехать внезапно, вроде бы мимоходом проведать их. Так и вышло, когда Брежнев, Подгорный и я появились на даче. Иващенко «напустилась» на меня, почему я не предупредил их о нашем приезде — «случайный заезд» сошел за действительность. Погуляли немного в парке. Брежнев все время стремился уединиться с Иващенко. Но, видно, что у него ничего не получалось, и Подгорный над ним подтрунивал. К обеду на дачу прибыл зять Хрущева Гонтарь и его супруга Юля, дочь Н. С. Хрущева. Тут «Леня» совсем растерялся и начал настаивать на том, чтобы мы срочно уехали. Подгорный и я уговорили его остаться на обед. Больше Брежнев не затевал разговора с Иващенко, тем более с Сениным, но зато за обедом провозгласил тост за здоровье Никиты Сергеевича. Вот этого я уж никак не ожидал.
По дороге домой Подгорный спросил Брежнева: «Ну как, Леня, поговорил с Ольгой?» В ответ он только буркнул: «Вот проклятая баба».
Еще несколько раз мы собирались по «делу» — как теперь именовался наш разговор по поводу действий Н. С. Хрущева. Я получил прямое задание провести зондаж по «делу» с членами ЦК КПСС по разным вопросам, в том числе и по вопросам «дела». За время отпуска я девять дней был в Москве и четыре дня в Киеве. И все время был в большом напряжении.
Август 1964 года. 7 августа закончился отпуск, прошел он удовлетворительно, хотя много было и остается причин, чтобы волноваться, нервничать и быть неуверенным даже в завтрашнем дне в связи со сложившимися обстоятельствами и ситуацией вокруг «дела», связанного с Н. С. Хрущевым. Самому мне надо иметь большую выдержку, чтобы все это переварить, «осмыслить», пережить, но конец этому напряжению должен быть. Трагедия еще в том, что к Брежневу отношусь с некоторым недоверием, слишком он «легкий» человек. Верю Подгорному, очевидно, поэтому и пошел на это довольно рискованное и серьезное «дело». Узел завязан, и развязать его, очевидно, не удастся, придется рубить. Но при рубке не только щепки летят, может и голова слететь.
Из Крыма возвращался машиной, побывал в Запорожской, Днепропетровской, Харьковской и Полтавской областях. Везде вел разговоры по хозяйству, но осторожно затрагивал вопросы и по «делу». Реакция была разная. Но особая реакция была в Днепропетровской области. Здесь я на реке Волчьей под Новомосковском встретился со Щербицким, в пределах допустимого проинформировал его о ситуации, которая складывается вокруг Н. С. Хрущева. Он воспринял это с особым злорадством, но и с большой трусостью, ведь по своей натуре он очень трусливый человек.
Прошли сильные дожди, ехать машиной было очень трудно, и я из Полтавы вылетел самолетом в Киев.
8 августа приступил к работе, вопросов накопилось очень много. Хлеба государству сдали 506,7 млн пудов, это против прошлого года больше на 201 млн пудов.
8—10 августа Подгорный был в Киеве, приехал на «охоту». Встреча была хорошая, обсудили много организационных вопросов, связанных с «делом». Оба пришли к выводу: во избежание «разоблачения» все вопросы, связанные с «делом», надо форсировать.
12 августа позвонил Н. С. Хрущеву, доложил вопросы по сельскому хозяйству республики. Хлеба уже сдано 525 млн пудов, прошли хорошие дожди, значительно поправилась сахарная свекла. Думаем, что с гектара соберем по 230–235 центнеров, сдадим 37–39 млн тонн, а это пять миллионов тонн сахара. Доложил о том, что мы проводим большую подготовку к осеннему севу.
Разговор был спокойным, хорошим. Н. С. Хрущев поздравил с успешной работой, просил передать привет моим товарищам по работе. Эти последние слова защемили мое сердце и душу, я думал, что он-то ничего не знает, что делается вокруг него, как-то доверительно относится ко мне, не зная моей «предательской роли». Все это нелегко переживать. Далее Хрущев спросил меня, будет ли сдано государству 750 млн пудов хлеба, я ответил, что за 730 даю твердую гарантию. «Хорошо, — сказал он и тут же добавил: — Смотрю я так, что недалеко то время, когда Украина сможет сдавать по миллиарду пудов хлеба». Я ответил: «Мы все сделаем, Никита Сергеевич, чтобы еще выше поднять культуру земледелия и повысить урожайность». Просил еще раз посмотреть за своевременным пуском сахарных заводов — в стране ощущается большая недостача сахара.
14 августа из Москвы позвонил мне Брежнев Л. И. — интересовался, был ли днями у меня разговор с Н. С. Хрущевым. Я ответил, что разговор был, изложил суть и содержание наших бесед. Тут Брежнев не выдержал, потому что его больше всего интересовал именно этот вопрос, и спросил меня: «А о «нас» ничего не говорил и не спрашивал?» Я ответил, что других разговоров, кроме тех, что доложил, не было. Чувствовалось, что беспокойство и панический страх у Брежнева были сняты.
Никитченко в КГБ докладывал дела по работе «троек» за 1936–1939 годы. Жуткая картина, сколько погибло преданных нашему делу людей, людей разных категорий, и лишь за то, что имели свое здравое мнение и заботу о делах страны и партии. В работе «троек» чинился полный произвол.
21 августа снова в Крыму — на сей раз по печальному поводу. Там отдыхал П. Тольятти и после приступа внезапно скончался. Я срочно вылетел в Крым: надо было принять участие в организации траурной процессии. В Крым прилетел Н. С. Хрущев. Он очень тяжело переживал смерть Тольятти. На прощальном траурном митинге в Артеке он еле сдерживал слезы. Как-то осунулся, постарел. Был очень огорчен, что это произошло в нашей стране.
Было решено гроб с телом Тольятти из Артека до Симферополя везти в малолитражном автобусе малым ходом в сопровождении кавалькады легковых машин с венками и портретом Тольятти. Не доезжая до перевала, автобус загорелся. Гроб с телом Тольятти поставили на открытую «чайку», и процессия продолжала путь.
В Симферопольском порту гроб погрузили в Ил-18. В Рим самолет сопровождать было поручено Н. В. Подгорному, а мы возвратились в Ялту.
Н. С. Хрущев принял меня на своей даче и дал задание выехать на Северо-Крымский канал, посмотреть, что там делается, и доложить ему. Я попросил у Никиты Сергеевича оказать республике помощь в уборке урожая — выделить 200 тысяч автомобилей. Дал 120 тысяч. Просил 35 тысяч военных грузовиков — разрешил 20 тысяч. Мою просьбу поддержал Гречко А. А. Хрущев улетел в Москву, я автомашиной поехал в Киев с заездом на Северо-Крымский канал.
Мировая печать очень много писала о смерти Тольятти. Много было выдумок, инсинуаций, что причиной смерти послужило якобы то, что за несколько дней до этого между П. Тольятти и Н. С. Хрущевым состоялся крупный и острый разговор по по воду Памятной записки Тольятти. Много вокруг этой записки было разговоров и среди партийного актива республики. Задавались такие вопросы: «Ни в печати, ни в партийных документах у нас ничего не говорится о Памятной записке Тольятти. А там поставлены важные вопросы не только о международном коммунистическом движении, но и по поводу внутренних дел нашей страны. Следовало бы дать партийным организациям разъяснение — документ действительно был важный». Были попытки провести какую-то дискуссию, но в печати нашей документ так и не увидел свет.
Прилетел в Киев Подгорный. Я еще раз остро поставил вопрос о «деле» — оно принимает затяжной характер, и все это может кончиться не то что плохо, а просто трагично. Из истории подобных ситуаций хорошо известно, что часто бывает так, что «зачинатели» вопросов при сложной и опасной ситуации уходят в сторону, а привлеченный народ страдает. Из разговоров с Подгорным было уяснено, что он тоже недоволен бездействием и инертностью Брежнева, и вообще, заключил Подгорный, ненадежный он человек. Я спросил Подгорного, как же быть в таком случае. Он неуверенно сказал: «Надо более решительно действовать, иначе нас могут предать». Я спросил Подгорного, кто же это может сделать? В ответ он только ухмыльнулся. Вместе с Подгорным проведали Д. С. Коротченко. Он отдыхал в Конче-Заспе. Состоялся хороший разговор. Коротченко все подтвердил, что говорил со мной по вопросу «дела». Подгорный с хорошим настроением утром 31 августа улетел в Крым закончить там свои дела. «Сразу же, — сказал, — улетаю в Москву «штурмовать Леню». При этом пообещал мне, что нажмет на него как следует. Подгорный изложил мне содержание пакета, переданного ему через меня, и тут же добавил, что Леня трусит и просит его скорее возвратиться в Москву, там накопилось «много дел».
